Онлайн книга «Другая история литературы. От самого начала до наших дней»
Уже совсем другую картину Рима дает нам Ювенал, живший более чем двумя столетиями позже Вергилия (II век н. э.): Тот, кто в Тренесте холодной живет, в лежащих средь горных, Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских, Там, где высокого Тибура склон, – никогда не боится, Как бы не рухнул дом, а мы населяем столицу Все среди тонких подпор, которыми держит обвалы Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних, Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах. Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов. Укалегон уже просит воды и выносит пожитки, Вот задымился и третий этаж, а ты и не знаешь. В соответствии с нашей синусоидой это конец XIV – начало XV века, последние десятилетия существования Византийской империи. Рим еще не входит в состав Священной Римской империи, он – византийский. Городу почти полтораста лет. Уже много построено здесь знаменитых «древних» сооружений из мрамора, простой же люд теснится по-прежнему в Риме земляном и кирпичном, пусть даже и в трехэтажных домах, по свидетельству Ювенала. (Сравните с описаниями Петербурга у Гоголя, сделанными через 130–140 лет после основания новой столицы России.) То, что пишет Ювенал о Риме, аналогично многим описаниям средневековых городов, разница только в хронологии. Не пора ли ее поправить? Большая часть больных умирает у нас от бессонниц; Полный упадок сил производит негодная пища, Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги. Вот потому и болезнь: телеги едут по узким Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, — Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова. Если богач спешит по делам, над толпы головами, Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне; Там ему можно читать, писать или спать по дороге, — Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит; Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, этот палкой Крепкой, иной по башке заденет бревном иль бочонком; Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора. [90] Это время, когда, как сообщается в книге М. Гаспарова, «сенатор Фабий Пиктор… пишет на греческом языке и для греческих читателей первый обзор римской истории, выставляя на вид троянское (византийское) происхождение, исконную доблесть и высокие цели Рима». Правда, историк полагает, что речь идет о II – начале III века. Для нас же здесь важно, что на уровне линий № 6–7 (XIV–XV реальные века) «город (Рим) обстраивается греческими храмами, учреждает новые пышные празднества по греческому образцу…» и что «Все поэты первого столетия римской литературы (Ливий Андроник, Гней Невий и Макций Плавт) происходят… не из Рима, а из более глубоко эллинизированных областей Италии». Это описание полностью подходит для реальной ситуации, которая сложилась в итальянском Риме, когда сюда валом хлынули греки накануне и после падения Константинополя в 1453 году. Вот о чем пишет Ювенал, причем надо учитывать, что при нем – явно до падения Константинополя – приток греков и других народностей империи еще не столь велик: Высказать я поспешу – и стыд мне не будет помехой, — Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским: Я от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты, Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев, Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком, Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами, Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок: Велено им возле цирка стоять. Идите, кто любит Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах! Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом, Знаком побед цирковых отличил умащенную шею! Греки же все – кто с высот Сикиона, а кто амидонец, Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды, — Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу, В недрах знатных домов, где будут они господами. Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их, Как у Исея, течет. Скажи, за кого ты считаешь Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь: Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник, Канатоходец и врач, маг, – все с голоду знает Этот маленький грек; велишь – залезет на небо; Тот, кто на крыльях летал, – не мавр, не сармат, не фракиец, Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах. Тот же народ, умеющий льстить, наверно похвалит Неуча речь, кривое лицо покровителя-друга, Или сравнит инвалида длинную шею – с затылком Хоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы, Иль восхвалит голосок, которому не уступает Крик петуха, когда он по обычаю курицу топчет. Все это можно и нам похвалить, но им только вера. Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды, Или же честной жены, иль Дариды совсем не прикрытой, Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера — Женщина там говорит: настолько пусто и гладко Под животом у нее, где тонкая щелка двоится. Весь их народ: где смех у тебя – у них сотрясенье Громкого хохота, плач – при виде слезы у другого, Вовсе без скорби. Когда ты зимой построишь жаровню, Грек оденется в шерсть; скажешь: «жарко», – он уж потеет. С ним никак не сравнимся мы: лучший здесь – тот, кто умеет Денно и нощно носить на себе чужую личину, Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга. Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимназий, — Слышишь, что говорят о проступках высшего рода: Стоиком слывший старик, уроженец того побережья, Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны, Друг и учитель Бареи, Барею он угробил доносом, — Римлянам места нет, где уже воцарился какой-то Иль Протоген, иль Гермахт, что по скверной привычке Другом владеет один, никогда и ни с кем не деляся; Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патрона Малую долю отрав, естественных этой породе, — Гонят с порога меня, и забыты былые услуги: |