Книга Долгий, крепкий сон, страница 3 – Эйлет Уолдман

Впереди мальчишки уже столпились вокруг жизнерадостного щенка золотистого ретривера на поводке. Рядом, подпирая дерево, талантливо изображал скуку его хозяин — юное создание неопределенного пола, все в пирсинге.

Один из мальчиков протянул щенку ладонь и, пока тот ее обнюхивал, сказал:

— Хорошая девочка.

— С чего ты йешил, что это девочка? — тут же выдал другой, причем с таким еврейским акцентом, что этот восьмилетний парнишка на роликах показался уменьшенной копией моего двоюродного дедушки Моси.

Мы с коляской обогнули хасидских мальчишек и зашагали дальше по улице. Скоро мы дошли до угла бульвара Лa-Бри, где располагалась небольшая кошерная лавка.

— Ну, Руби, хочешь золотой? — Мы с Руби питали слабость к шоколадным монетам в золотой фольге, которые раньше можно было достать только в канун Хануки. [8] Теперь в нашем квартале они продавались круглый год.

— Да! Хочу!

Мы добрались до входа, и я, перегнувшись через коляску, попыталась дотянуться до ручки. Не тут-то было. Я обошла коляску и открыла дверь, но тут же пришлось бегом догонять коляску, которая уже катилась вниз по улице. Дверь захлопнулась. И это двадцать первый век! Сейчас все двери уже должны быть оборудованы теплочувствительными датчиками и бесшумно раздвигаться сами. К тому же у всех нас должны иметься личные антигравитационные подушки, чтобы громоздкие двойные детские коляски канули в Лету.

Почему-то я испытала такое разочарование в футуристических фантазиях, появившихся у моего поколения благодаря «Семейке Джетсонов», [9] что из глаз внезапно потекли слезы. Я навалилась на ручку коляски и зарыдала, громко и некрасиво. Я вдруг поняла, насколько отчаялась от всей этой безысходности, а главное, очень устала. Устала полностью и окончательно, каждой клеткой тела. Я стояла и рыдала, а мои дети испуганно смотрели на меня.

— Мама, пожалуйста, не плачь, — прошептала Руби. Исаак захныкал. Их испуганные лица вызвали у меня прилив чувства вины, и я заревела еще громче.

Вдруг дверь распахнулась: ее придерживала чья-то маленькая ножка в кроссовке. Я вытерла тыльной стороной ладони нос и глаза и быстро вкатила коляску в небольшую полутемную лавку.

Стеллажи ломились от товаров, которых в обычном бакалейном магазине нет и в помине: кошерные консервированные овощи, израильские конфеты, продукция компаний «Файнгольд», «Эссем» и «Шварц». Я обернулась поблагодарить обладателя ножки — необычайно красивую девушку-подростка в длинной юбке, темных колготках, белой мужской «оксфордской» рубашке, застегнутой на все пуговицы, и определенно модных кроссовках «Джорданс». У нее оказались длинные темные волосы, убранные за спину в косу, и глаза, удивительнее которых я в жизни не видела — темно-синие, почти фиолетовые, обрамленные густыми черными ресницами. Еврейская Элизабет Тейлор.

— Большое спасибо, — сказала я, все еще всхлипывая.

— Не за что, — мягко ответила девушка. Она перевела взгляд с моего прыщавого заплаканного лица на коляску и присела возле нее. — Привет. Как тебя зовут? — спросила она мою трехлетнюю дочь.

— Руби, — ответила та.

— Руби! Какое совпадение! А у меня есть рубиновое кольцо. — Она протянула Руби правую руку, демонстрируя ободок с крошечным рубином.

— Касиво, — оценила Руби, трогая его пальчиком. — А у моей мамы только старое гадкое кольцо без камушков.

Да, в этом вся моя дочь — Палома Пикассо-Уайет.

— Это мое обручальное кольцо, Руби, — возмутилась я. — На нем и не должно быть камушков.

— А на ее обручальном кольце есть, — безапелляционно заявила моя малышка.

— О, это не обручальное кольцо, — улыбнулась девушка. — Я не замужем. Мне его подарил отец на шестнадцатилетие.

— Красивое, — сказала я.

— А это твой младший братик? — спросила девушка у Руби.

— Его зовут Исаак, и он очень плохой мальчик, — сообщила та. — Он всю ночь плачет.

— Не может быть. И как же вы спите? Вы что, затыкаете на ночь уши?

— Нет. Он спит в маминой комнате, поэтому меня не будит.

Внезапно наш разговор прервал чей-то громкий голос:

— Деточка, что такое?

Я обернулась и увидела перегнувшуюся через прилавок хозяйку магазина, baleboosteh [10] средних лет, толстощекую, с глубоко посаженными глазами, располагавшимися чуть ли не в сантиметре друг от друга. На голове красовался светлый парик. Она поманила меня к прилавку.

— Иди сюда, деточка. На вот, вытри глаза. — Женщина протянула мне пачку салфеток. Я подошла, взяла салфетку и громко высморкалась.

— Мне так стыдно. Как нелепо, взяла и разревелась.

— Не говори глупости. Как ты думаешь, для чего я держу на прилавке салфетки? Что такое, деточка? У тебя что-то случилось?

— Нет, ничего страшного. Сама не знаю, с чего я так разнервничалась. Наверное, просто слишком устала. Исаак, вон тот мальчик, он никогда не спит. Ни днем, ни ночью. За последние четыре месяца я не отдохнула и часа.

— Прямо как мой брат Барух. Мой брат Барух тоже не спал до трех лет, — фыркнула она.

— Господи Иис… Жуть какая, — поправилась я. — Только не говорите, что этот кошмар будет длиться три года.

— Деточка, можешь мне поверить, это было ужасно. А у моей матери, aleha ha-shalom, [11] в отличие от тебя, было не два ребенка, а Барух и еще четверо старших. А до тех пор, пока мой брат не начал засыпать, она родила еще двоих.

— И она это пережила?

— Можешь мне поверить, никто не думал, что она выживет. Я помню, как она сказала моему отцу, alav ha-shalom. [12] «Еще один день такой жизни, и я возьму Баруха и спрыгну с ним с моста. Да, с моста», — и она не шутила, можешь мне поверить.

Мой голос снова задрожал:

— Не думаю, что выдержу три года.

С маленькой Руби все было гораздо проще. Тогда мы с мужем вместе заботились о ней. Когда я вернулась на работу после родов, сначала с Руби сидел именно Питер. Но теперь все изменилось. Когда Руби была маленькой, мой муж писал сценарии для кинофильмов и мог сам как-то определять свой рабочий график. Но через пару недель после рождения Исаака Питер продал идею нового сериала одной телекомпании и сейчас занимался пробными съемками. С тех пор он словно исчез с лица земли. Появлялся дома только на ночь и спал как один из убитых в его сериале (и даже крепче). Утром просыпался и снова уносился на работу. Я понимала, что должна поддерживать его — в конечном счете, он ведь поддерживал нас, хотя бы в финансовом плане, — но все равно не могла не злиться. Так я фактически стала матерью-одиночкой, о чем жалела каждую секунду своего плачевного существования. Как было хорошо, когда Питер работал меньше, пусть мы и еле-еле сводили концы с концами.