Книга Падчерица Синей Бороды, страница 70 – Нина Васина

– Потому что, – наклоняется Гога, и его лицо оказывается совсем рядом, – ты отняла половину меня. Половину сердца, половину печени, половину почки…

Он замолчал, вероятно, вспоминая, какие еще органы есть.

– Я не отнимала у тебя половину почки, – заявляю я категорично.

– Да?..

– Да! – кричу я уже в истерике. – Почек у человека две, можно сразу сказать, что я забрала одну целую! Еще – одно легкое, одно ухо, один глаз, половину мозга – это да, можно, я заберу правое полушарие?! Еще пять метров кишечника, одну ногу, одну руку и одно яйцо!

После слова «яйцо» (оно получилось самым громким) Гога отшатнулся. На меня, похоже, накатила самая сильная за последнее время злость.

– А почему – правое это… полушарие? – поинтересовался он после долгого молчания.

– Потому что, – я поднимаю вверх голову и сглатываю потекшую кровь, – правое полушарие мозга отвечает за воображение, художественные способности, артистизм человека, поэтому у тебя оно должно быть абсолютно усохшим, не больше козьей горошины.

С переднего сиденья медленно повернулся шофер и посмотрел на меня. Все это – в опять наступившей тишине, только слышно, как с противным звуком трется кожа его куртки о кожу спинки сиденья.

– Открой дверь! – требую я, дергая ручку.

– Сиди смирно! – тащит меня за куртку к себе Гога.

– Открой, меня сейчас стошнит! Я представила… я вдруг представила, как надрезаю мошонку и вытаскиваю твое яйцо! Ты видел когда-нибудь, как выглядит освежеванное яйцо?!

Шофер судорожным движением открыл свою дверь и высунулся наружу.

– Как большое бельмо в розовой сукровице и синих прожилках! – ору я в упоении.

Резкий утробный звук. Так, один готов. Теперь, по самолетной логике, все остальные пассажиры должны попросить кулечки или от звука рвоты, или от ее запаха.

И Гога Мазарин открывает свою дверцу и присоединяется к высунувшемуся шоферу.

Я отчаянно дергаю ручку. Закупорено. Рабочая куртка Сутяги катастрофически заливается кровью.

В тот момент, когда я наконец вытащила платок из джинсов и зажала им нос, из проезжающего мимо на большой скорости автомобиля по «Мерседесу» ударила автоматная очередь.

Шофер бросился закрывать собой хозяина, а я с платком под носом скорчилась под сиденьем.

– Кто это был? – спросил Гога, как только заполз в салон. – Ты заметил?

– Не успел, – коротко отрапортовал шофер, выключил свет в салоне и рванул на полном ходу, шлепнув на крышу «Мерседеса» мигалку с сиреной.

– Я уже неделю чист, как младенец, – удивленно пожал плечами Гога. – Я брата хоронил.

– Придурок! – прохрипела я, усаживаясь. – Зачем ты приперся в камеру хранения с саквояжем юриста Козлова? Это точно были люди Коржака!

– Убери сирену и спроси у этой сявки, что она хочет сказать, – приказал Гога шоферу, не соизволив повернуться ко мне.

– Девочка, – уставился на меня в зеркальце шофер, – мы тебя не понимаем!

– Смотри на дорогу! И скажи этому придурку, что я устроила западню в камере хранения для директора «Медикуна», а приманкой был саквояж Козлова, который твой хозяин зачем-то приволок туда! Наверное, чтобы посильней поразить мое воображение!..

– А кто это – Козлов? – спросил шофер и заслужил похвальный кивок Гоги, из чего я заключила, что Гога либо забыл, кто убил его брата, либо вообще в суматохе похорон этим как-то не поинтересовался (а зачем, действительно, если мужик сразу же оказался без головы).

– Козлов – юрист из «Медикуна», это ему Гоша отстрелил полголовы в «Кодле».

– А ты стащила чемодан этого самого Козлова и подсунула в мой багажник, да? – бесстрастно, все так же демонстрируя свой профиль, замечает Гога. – Я думал, это твой чемодан. Там твоя фотография и ксерокопия свидетельства о рождении. Как ты могла сделать из чемодана приманку, если он у меня?

– Просто позвонила и сказала, что саквояж в камере хранения!

– Никто не смеет использовать меня, Мазарина Игоря Анатольевича, в своих целях! Никому и никогда это не удастся, запомни!

– Ко-а-а-анечно! – скептично замечаю я, вспомнив голубка Тихони.

– И не акай мне тут!

– Как ты меня нашел? – задаю я последний для сегодняшнего шоу вопрос, убеждаюсь, что уже достаточно успокоилась и кровь из носа больше не течет.

Поскольку Гога не удостоил меня ответом, все разъяснил выдержавший паузу шофер:

– Наши ребята в автомастерской тебя уже неделю пасут. Ты прибежала, они позвонили и проследили, но ловить не стали. Игорь Анатольевич сказал, я сам, говорит, ее отвезу на кладбище, а чемоданчик этот мы почти сразу нашли. Никак не могли понять, что ты делаешь на вокзале. Игорю Анатольевичу надоело ждать, он взял чемоданчик и пошел. Думал тебя удивить приятно.

Я прижимаю окровавленный платок к шее, чуть пониже правого уха, и заваливаюсь набок, ткнувшись кепкой в бедро Гоги Мазарина.

– Что ты делаешь? – интересуется он.

– Меня ранили. Я истекаю кровью, придурок.

И вот «Мерседес» плавно свернул на обочину и остановился. В салоне включен свет. Гога Мазарин, отодвинувшись на всякий случай подальше от моей головы, и шофер, переваливший свое крепкое большое тело через спинку сиденья, разглядывают мою окровавленную руку и подбородок, мокрый от крови платок и уже потемневшие пятна на когда-то серой куртке Сутяги. Гога попробовал было приподнять руку, чтобы, вероятно, насладиться видом огнестрельной раны на моей беззащитной шее, но я вовремя застонала и поинтересовалась, действительно ли он настолько придурок, что хочет, чтобы я перестала зажимать рану и скончалась от потери крови тут, в его машине? А кто тогда будет сидеть на цепи у гроба?

– Ее нужно отвезти в больницу.

Это сказал шофер.

Он стал объяснять Гоге, что одно дело, если я сижу какая-никая, но живая, на цепи в склепе, и для особо любопытных и пронырливых граждан всегда наготове подписанное лично мною заявление, что я добровольно обрекла себя на подобное существование в память о погибшем возлюбленном. И совсем другое дело, когда я умираю у них в автомобиле.

– Попробуй потом все отмыть, – заявил под конец практичный шофер.

Не знаю, что убедило Гогу, но меня вытолкнули из машины на мокрый асфальт у Первой градской. Частично для соблюдения конспирации, а частично от сильного желания отмыться, я, пошатываясь и прижимая платок к шее, побрела к приемному отделению хирургического корпуса. Нашла туалет, отмыла лицо и платок, кое-как оттерла пятна крови на куртке, унизилась до попрошайничества и выкурила первую в своей жизни сигарету, устроившись на подоконнике в туалете. Особого удовольствия она мне не доставила, но сосательный рефлекс сработал на успокоение, и за десять минут я все спокойно обдумала, а покопавшись в карманах куртки Сутяги, нашла не очень чистый лист бумаги и карандаш. На одной стороне листка Сутяга наскоро изобразил какой-то чертеж, а на другой я записала свои выводы.