Онлайн книга «Мандолина капитана Корелли»
|
Как только Корелли смог ходить, глухой ночью в сопровождении доктора и Велисария он отправился в «Casa Nostra», а Пелагия осталась дома, спрятавшись в тайнике, куда вернулись мандолина, докторская «История» и бумаги Карло. С тех пор как на острове объявились насильники, она почти не выходила из дома и, сидя в подполе, прокручивала в памяти воспоминания, вышивала и распускала покрывало и думала об Антонио. Он подарил ей свое кольцо – оно было велико ей на все пальцы, и, поворачивая его под лампой, Пелагия смотрела на взлетающего соколенка с оливковой ветвью в клюве и надписью внизу «Semper fidelis». [164] В глубине души она боялась, что, вернувшись домой, он бросит ее, что эти слова будут относиться только к ней, что она, верная и забытая, будет покинута навеки, подобно Пенелопе, ожидавшей мужчину, который так и не пришел. Но Антонио говорил другое. Он приходил часто, после наступления темноты, жалуясь, что в их убежище холодно и сквозняки, рассказывая истории, от которых дыбом вставали волосы, но там не все было правдой – о том, как его чуть не поймали, но ему удалось скрыться. Его отросшая борода колола ей щеки, когда они полностью одетые лежали лицом к лицу, крепко обнимая друг друга и разговаривая о будущем и о прошлом. – Я всегда буду ненавидеть немцев. – Гюнтер сохранил мне жизнь. – Он убил всех твоих друзей. – У него не было выбора. Не удивлюсь, если он потом сам застрелился. Он старался не заплакать. – Выбор всегда есть. Что бы руки ни творили, виновата голова. Вот такая у нас пословица. – Он не был таким смелым, как Карло. Карло отказался бы стрелять, а Гюнтер был другим человеком. – А ты бы отказался? – Надеюсь, но наверняка сказать не могу. Может, я выбрал бы самый легкий путь. Я всего лишь человек, а Карло был как герой из наших преданий, как Гораций Коклес [165] или как там его, который один удерживал порсенский мост против целой армии. Таким бывает один из миллиона, так что не вини несчастного Гюнтера. – Все равно всегда буду ненавидеть немцев. – Многие немцы совсем не немцы. – Что? Глупости. – Понимаешь, нельзя судить по форме. Они формировали части в Польше, на Украине, в Латвии, Литве, Чехословакии, Хорватии, Словении, Румынии. Всё не перечислишь. Ты не знаешь этого, но на материке у них есть греческие части под названием «Батальоны безопасности». – Это неправда. – Правда. Мне жаль, но это правда. Все нации замарались в дерьме. Все эти бандиты и ничтожества, которые хотят ощущать свое превосходство. Абсолютно то же самое происходило в Италии – все стали фашистами, чтобы посмотреть, что же они получат. Все эти сынки чиновников и крестьян, желавшие что-то представлять из себя. Сплошное честолюбие и никаких идеалов. Разве непонятно, чем привлекает армия? Хочешь девушку – насилуй. Хочешь часы – бери. Если у тебя дурное настроение – убей кого-нибудь. Чувствуешь себя лучше, чувствуешь себя сильным. Приятно ощущать свою принадлежность к избранным – делай, что хочешь, можно оправдать что угодно, сказав, что это – закон природы или божья воля. – У нас поговорка есть: «Дай деревенщине храбрость, и он прыгнет к тебе в постель». – Мне нравится другая, которую ты мне говорила. – «Пушинка к пушинке, и выйдет перинка»? А при чем здесь это? – Нет-нет, «коли спишь с младенцами, быть тебе обмоченным». Вот и меня обмочили, корициму, мне бы хотелось вообще никогда не попадать в армию. Тогда это казалось неплохой мыслью, а видишь, что получилось. – У Антонии нет струн, а ты весь напичкан проволокой… Ты скучаешь по ребятам? Я скучаю. – Корициму, я любил этих мальчиков, они были моими детьми… А как Лемони? Когда у нас родится дочка, мы назовем ее Лемони. После войны. – Если у нас будет два сына, второго нужно назвать Карло. Его имя должно жить, нужно, чтобы оно каждый день напоминало нам о нем. – Каждую минуту. – Карино, а ты веришь в Бога, небеса и всё такое? – Нет. После того что произошло, в этом нет никакого смысла. Если бы ты была Богом, разве бы ты допустила все это? – Я спрашиваю, потому что мне хочется, чтобы Карло с ребятами попали в рай. Ничего не могу поделать – наверное, все-таки верю. – Увидишься с Богом – передай, что мне хочется врезать ему кулаком по носу. – Поцелуй меня, уже почти светает. – Нужно идти. Завтра я принесу тебе кролика. Я нашел нору, и если залечь над ней, можно схватить его, когда выскочит. И отыщу для нас побольше улиток. – Кискиса ловит кроликов, но нам не дает. Рычит и убегает. – Была бы сейчас весна, я бы поискал яйца. – Обними меня покрепче. – Santa Maria, ребра! – Прости, прости, я все время забываю! – Хорошо бы и мне забыть. Merda. Все равно, я люблю тебя. – Навсегда? – На Сицилии говорят, что вечная любовь длится два года. К счастью, я не сицилиец. – Мужчины в Греции вечно любят себя и матерей. Своих жен они любят полгода. К счастью, я женщина. – К счастью. – Ты вернешься? После войны? – Я оставлю Антонию заложницей. И тогда ты будешь знать, что мне можно верить. – Ты можешь достать другую. – Она незаменима. – А я незаменима? – Почему ты мне не веришь? Почему ты на меня так смотришь? Не плачь. Ну как я могу упустить возможность заполучить такого замечательного тестя? – Негодяй! – Ох, ребра! – О, карино, прости! – Нужно идти. До завтра, до вечера. Поцелуй меня. Я тебя люблю. Он уходил в ночь, пробираясь от одной изгороди к другой, подскакивая при малейшем шорохе, и рассвет заставал его уже под одеялами – он дремал, а частицы кальция в его теле постепенно преобразовывались в кости, и нежные воспоминания заселяли видения образами Пелагии и его мальчиков из оперного кружка. Ранним полуднем он просыпался и искал ягоды, делал упражнения, чтобы сохранить подвижность пальцев, искал в подлеске улиток. Доктор заставлял его не только есть их – следовало пестиком толочь ракушки в ступке, чтобы потом вся семья пила эти размешанные в вине песчинки, потому что доктор Яннис стремился к тому, чтобы у всех были превосходные кости скелета, какими бы исхудавшими и утомленными они ни были; это было совсем не хуже, чем старинные припасы сушеных бобов, что набивали живот, но вызывали рези. |