Онлайн книга «Одноклассница.ru. Любовь под прикрытием»
Когда упала последняя песчинка, я отрицательно покачал головой. — Увы… Ничего не знаю. И рад бы в рай, да яйца не пускают… — И рад бы, говоришь?.. — Да… И если что-нибудь узнаю, тут же… Вы понимаете… — Я тебя за яйца не тянул. И за язык тоже. Булгаков вытащил из стола чистый лист бумаги и положил передо мной. Затем протянул авторучку, стилизованную под ментовскую резинку, тьфу ты, дубинку. — Сейчас дашь подписку. Что обязуешься сообщать мне о готовящихся или совершенных преступлениях. Потом я разрешу позвонить Суслятину, чтобы он договорился с потерпевшими. — А нельзя обойтись без бумажных формальностей? Я вам и так расскажу. — Нет, — жестко ответил Булгаков, — как только сдаешь что-нибудь серьезное, я возвращу бумагу тебе. — А если, к примеру, я ничего не смогу найти? — Придется постараться. Сам понимаешь, долго такая бумажка без дела лежать не может. Максимум полгода. А потом где-нибудь случайно потеряется. Например, в «Эрмитаже». Нет, ты пойми правильно. Я не сволочь и не беспредельшик. Но как иначе? Тебя выпусти без подстраховочки, а потом бегай, лови по всему Питеру. Согласись, не гуманно. Н-да… Хорош выбор. Как у приговоренного к смерти. Что предпочитаете — топор или клубнику со сливками? Конечно, топор! Тонуть в сливках вкусно, но мучительно. Будь на моем месте киношный или книжный герой, он скомкал бы бумагу и гордо швырнул в морду Булгакову, а авторучку-дубинку воткнул бы ему в глаз. Но вся беда в том, что я не герой, а реальный человек, которому совсем не хочется в тюрьму. Я уже успел на собственной шкуре узнать, что такое «собачник», ШИЗО, маски-шоу, лагерная баланда и холод барака. Поэтому я не комкаю бумагу и не использую авторучку в качестве заточки. Просто смотрю в глаза Булгакову: — Слушай, отпусти меня, а? Ну, зачем я тебе сдался? Я помогу… Потом. Булгаков несколько секунд раздумывает, постукивая зажигалкой по пепельнице, затем забирает бумагу и авторучку. — Ладно… Пойдем. Он встает из-за стола и подталкивает меня к двери. — Я могу позвонить Гере? — Я сам позвоню. Он отводит меня в камеру. На часах десять вечера. Вряд ли следователь приедет на ночь глядя. Значит, буду ночевать в чужой кровати. Хорошо бы это пошло в зачет двух суток. [3] Сомневаюсь, что Булгаков позвонит Гере и прочитает ему стихотворение про узника. Но даже если позвонит, Гера не побежит обрабатывать спартанцев, чтобы те забрали заяву. Ему девочки раны зализывают… В общем, спокойной ночи, Павел Андреевич. Приятных сновидений. Обидно, что не смогу вернуть Кериму тысячу. Не большая беда, конечно, но репутация пострадает, слухи поползут, таблоиды опять-таки… Спал я, как всякий честный человек, снова оказавшийся за решеткой, плохо. Заснуть мешали мелкие насекомые и вопли невинных из соседней комнаты отдыха. Но под утро я все-таки вырубился. Будь на моем месте граф Монте-Кристо, он рисовал бы план побега, подкупал охрану или обдумывал линию защиты. Но вновь напомню: я не герой. Я человек, которому немножко не повезло в жизни и который поставил на ней, жизни, маленький, но жирный крестик. И если вы случайно, поздним вечером в темной подворотне подойдете ко мне и спросите: «В чем смысл твоего жалкого существования, Павел?» — я, пожалуй, расплачусь. Но на зону все-таки не хочу. Глава 4
Сержант-дворецкий поднял меня в начале одиннадцатого. Завтрака и сигары не предложил. Голова была, как футбольный мяч — и так ничего, кроме воздуха, да еще и попинали… Я снова оказался в оперативном кабинете. Окурков в пепельнице прибавилось. Лицо Булгакова не сверкало утренней свежестью — видимо, он вообще не ложился спать. Его настроение было под стать моей фамилии. То есть угрюмым. Опер вытащил из стола изъятые у меня вещички — ремень с кобурой, мобильник, часы, шнурки и ключи от квартиры. Осмотрел телефон. — У кого сорвал? — Ни у кого. С рук купил у метро. Такой и был… Честно. — Не возьмешься за ум, посажу. — Он швырнул вещички мне на колени. Забрезжила надежда, что на этот раз, кажется, пронесло. — Утром приходили потерпевшие. Заявили, что подрались между собой и претензий к тебе не имеют. О, как! Похоже, я недооценивал Германа. — То есть я могу уходить насовсем? — Можешь… Хотя погоди. Личность ты перспективная, поэтому… — В каком смысле перспективная? — испугался я. — В прямом… Поэтому возьму-ка я тебя на личный профилактический учет. «На учет возьмусь, но в тюрьму не пойду!» Булгаков открыл сейф, достал цифровой фотоаппарат и бланк какого-то документа, изготовленного на ксероксе. Предложил мне встать к стенке. Хорошо, хоть не спиной. Прицелился и нажал спуск… Вспышка. — Вообще-то фотографировать разрешено только с моего согласия. Права человека! — Заткнись… Встань в профиль. Спорить смысла не было. Повернулся. Состроил героическую рожу. Угрюмов-хан перед походом на Русь. — Садись. — Булгаков убрал «мыльницу» в сейф и положил перед собой бланк. Заполнил шапку — мою фамилию и прочее. Позор! На дворе двадцать первый век, а сотрудник российской милиции от руки заполняет какие-то бланки вместо того, чтобы воспользоваться услугами Microsoft. Когда он занес ручку-дубинку над графой «место рождения», зазвенел местный телефонный аппарат времен Берии. — Да… Понял! Лечу! Булгаков выдернул из сейфа пистолет, повернул ключ, выскочил из-за стола, положил бланк передо мной. — Так, заполни сам, здесь ничего сложного. Оставишь на столе, дверь захлопнешь… Да… Ты, кажется, обещал помочь. Я очень надеюсь. Вот мой телефон. Не потеряй. Он бросил на стол визитку с номером служебного телефона и исчез за дверью, оставив меня наедине с иконой святого Феликса. Наверно, случилось что-то волшебное, раз он сорвался так быстро и даже не выгнал меня из кабинета. Очень неразумно. Ладно, я человек порядочный, хоть и судимый, но на моем месте мог бы оказаться проходимец или просто ворюга. А в милицейском кабинете всегда есть чем поживиться. Не столько в материальном плане, сколько в познавательном. Хотя… Я окинул кабинет заинтересованным взглядом. Сейф, стол и пара стульев. На вешалке милицейская форма. Сейф закрыт, остается стол. Я пересел на место хозяина, выдвинул ящик. Никаких отрезанных пальцев или изъятых брюликов. Кипятильник, стакан, лейтенантский погон, сборник застольных песен «За милых дам!», замусоленный уголовный кодекс и старый журнал «Вокруг смеха». |