Книга Бумажная клетка, страница 59 – Ирина Дягилева

– Никита, за эти несколько дней я поняла, что самая лучшая любовь та, которую испытываешь САМ. Самого себя предать трудно.

– Ты уверена?

– Да, проверила на себе. Все эти дни меня испытывали на прочность и пытались заставить это сделать. Все, больше ни под кого подлаживаться не хочу.

– Не зарекайся, – усмехнулся он.

Она пожала плечами и протянула ему руку. Он сначала пожал ее, потом поднес ладонь к губам, прижал и долго так удерживал. В ее глазах он пытался найти ответ на вопрос: есть ли у него шанс вернуться к ней или нет? Она поняла это и сказала:

– Прощай. Жизнь – это всего лишь набор шансов. Извини за пафос, надеюсь, что самый лучший шанс у нас впереди.

В тот же вечер Пульхерия собрала свои вещи и покинула квартиру Германа. Марина помогала ей, а Галина Матвеевна ни на секунду не оставляла их одних, опасаясь, как бы они чего лишнего с собой не прихватили.

Придя домой, скинув туфли и надев свой любимый халат, Пульхерия почувствовала спокойствие и умиротворение в душе, чего давно уже не испытывала.

– Давай напечем плюшек, – предложила она, – и будем пить чай.

– Что празднуем? – поинтересовалась Марина.

– Мое освобождение из клетки, – ответила Пуля и после недолгого раздумья добавила: – Если бы ты знала, как мне надоело это злое счастье в бумажной клетке.

– Почему в бумажной? – улыбнулась подруга.

– Когда в ходу было золото, эту клетку называли золотой. Золото заменили бумажками, а название осталось. Если бы мы жили в Европе или Америке, я бы сказала – в пластиковой клетке. Там наличные не актуальны, расплачиваются с помощью кредитных карточек. Но мы с тобой живем в стране, где все еще предпочитают бумажки.

– За освобождение следует выпить, – предложила Марина. – У тебя есть коньяк?

– Нет, я пить не буду, – решительно отказалась Пуля.

– Почему?

– Я в последнее время только и делала, что пила. Мне было так больно и неуютно в этой чужеродной среде, что все время приходилось самой себе давать наркоз. Еще немного, и я бы спилась к чертовой бабушке! Теперь только чай с тимьяном или мятой.

– Те не жалеешь, что все так кончилось? – спросила Марина.

– Жалею?!

– Ведь ты мечтала о безбедном будущем.

– Если хорошенько подумать, мое настоящее было не таким уж и бедным. На хлеб с маслом хватало, я себя даже экзотическими фруктами иногда радовала. А если их каждый день есть, какая от них радость?

– И опять в своей квартирке оказалась… – Марина окинула взглядом небольшую, но уютную кухню Пульхерии.

– Я, между прочим, свою квартиру люблю и в ней себя чувствую намного уютнее, чем в квартире Германа Гранидина.

– Но ведь ты говорила, что Александр Николаевич обещал вам подарить пентхауз.

– Мариша, на кой он мне, этот пентхауз? Представляешь, в нем столько комнат, что когда начнешь убираться и доползаешь с пылесосом до последней, в первой пыль уже клоками лежит и надо начинать все сначала.

– Можно нанять домработницу.

– Спасибо, не надо. Я сыта по горло Галиной Матвеевной. Глянешь косо на эту домработницу или не угодишь ей чем-то, она потом тебе в борщ плюнет или воду в чайник из унитаза нальет. Хорошо еще, если прокипятит. А если нет?

– Вот видишь, сколько новых впечатлений ты набралась, словно за границей побывала. Надеюсь, ты дала достойный отпор олигарху Гранилину?

– Да уж, пришлось изрядно попотеть, чтобы разворошить это осиное гнездо.

– Надеюсь, не забыла и про офорты Рембрандта?

– Это было первое, о чем я папаше Гранде сказала. Мне его даже жалко стало. Деньги, подруга, не только зарабатывать надо с умом, но и тратить. С ними, конечно, хорошо – свобода и все такое, но и головная боль от них тоже будь здоров…

Следствие длилось недолго. Александр Николаевич денег на адвокатов не пожалел. И судья сделал вид, что пакеты из-подо льда, которые Герман предусмотрительно разбросал под окнами квартиры, чтобы ввести следствие в заблуждение, там оказались совершенно случайно: нечистоплотные соседи нахулиганили. И нашлись соседи, которые подтвердили, что пакетами они разбрасывались. Следовательно, об умышленном убийстве речь уже не шла. Герману инкриминировали убийство в состоянии аффекта, и он отделался условным сроком.

Через месяц после суда Пульхерии позвонил Гришенька и сказал, что брат уехал в Австралию. Папа купил ему квартиру в Сиднее и положил на счет кругленькую сумму.

– Откупился, – равнодушно констатировала Пульхерия. И поинтересовалась: – Как же его выпустили за границу и дали визу, если у него условный срок?

Гришенька только рассмеялся.

– Понятно, на глупые вопросы ты не отвечаешь, – догадалась она. – Деньги, они и в Австралии деньги.

– Вчера он мне звонил. Сказал, что из окон видно здание оперы и знаменитый мост.

– Мыс Беннелонг пойнт. А ты знаешь, Гриша, это самое большое здание оперы в мире и, по уверениям австралийцев, самое красивое. Космическая готика, крыши-паруса. Кстати, – она хихикнула, – парадную лестницу облюбовали сексуальные меньшинства. Оттуда начинается ежегодный бал геев и лесбиянок. Ему из его квартиры хорошо будет видно. Тебе это не кажется символичным?

– Не думаю, что он обрадуется, – расстроенно сказал Гриша.

– От жизни не спрячешься даже на краю света. Надо принимать ее такой, какая она есть, и не делать из ерунды трагедии. Будь проще, и к тебе потянутся люди. Это набор избитых истин, но они не устареют никогда, – сказала Пульхерия.

– А еще Герман говорит, что по утрам пьет чай с лемингтонами.

– Молодец, уже успел с кем-то познакомиться, – порадовалась за бывшего жениха Пуля.

– Да нет, – рассмеялся Гришенька, – лемингтоны – это такое печенье в шоколаде с кокосовой стружкой. Местное лакомство… Вы по нему скучаете?

– Выходит, я впросак попала! – сокрушенно воскликнула Пульхерия.

– Вы мне не ответили.

– Как я могу скучать по тому, чего не ела?

Она прекрасно поняла, о ком спрашивал Гриша, но намеренно сделала вид, что вопрос относился к печенью. А не дала прямого ответа, так как его у нее не было. Собираясь за Германа замуж, она искренне полагала, что любит его, но любовь и обязанность любить оказались не одним и тем же. Любил ли ее он? В семье Гранидиных все носили маски. Их у них было много. Они с легкостью снимали одну и тут же надевали другую. Маска отчаяния, маска любви, маска радости – на все случаи жизни. Пожалуй, только чувства ненависти и презрения к тем, кто не такой успешный, как они, были искренними. Была ли любовь Германа настоящей – вот этого она и не поняла.

Может, это тоже была маска?