Книга Шут и император, страница 69 – Алан Гордон

— Это я — император! — крикнул он. — А он — узурпатор!

— Простите меня, миропомазанный император, — сказал я. — Я всего лишь шут. Меня послали скрасить ваше заключение. Если это хоть как-то облегчит вашу душу, я могу остаться там, где стою, на безопасном расстоянии.

Возникла пауза.

— Ты и правда шут? — наконец спросил Исаак.

— Клянусь царем Давидом, — ответил я. — Клянусь и главным шутом, нашим Спасителем. Могу еще поклясться свиным рылом, гнилыми овощами, летящими с балконов, треснувшей лютней и пустым бочонком.

— Он и правда говорит, как шут, — сказал кто-то.

— Что же, если ты шут, то покажи нам свои трюки.

— Прошу прощения, мой господин?

— Докажи твою шутовскую удаль. Жонглируй.

— Жонглировать в темноте для зрителей, лишенных зрения? Ну, почтенная публика, это будет скорее напоминать метафору, чем представление.

Послышался легкий смех.

— При моем дворе шуты умели жонглировать с завязанными глазами.

— И я умею, — ответил я. — Однако если глаза завязаны у публики, то какой смысл в жонглировании?

— Но мы не глухие, — сказал он. — Будь добр, начинай.

Я нащупал в сумке три яблока и начал ими жонглировать. Народ вокруг меня вроде бы оживился и подался вперед. Такого странного представления у меня еще не бывало. В каком-то смысле все основывалось на чистом доверии. Я подбрасывал яблоки в воздух, доверяя собственной способности и понимая, что мне это удалось, только когда оно попадало в другую руку.

— Чем это ты там жонглируешь? — спросил низкий бас.

— По-моему, яблоками, — ответил я и, схватив одно из них зубами, с хрустом откусил от него кусочек, не переставая жонглировать двумя другими. — Точно, яблоками, — добавил я, громко чавкая. — Хочешь попробовать?

— Я сто лет не ел яблок, — сказал он. — Брось-ка одно сюда.

Я бросил одно яблоко в ту сторону, откуда доносился голос. Спустя мгновение я услышал, что оно попало в цель.

— А есть еще одно для императора? — спросил он.

Я бросил ему второе и услышал, что его тоже поймали.

— А ты очень ловок, приятель, — заметил я.

— Он стал моим телохранителем, — сказал Исаак. — Спасибо за яблоки.

— Вы можете приказать ему попробовать, чтобы проверить, не отравлено ли оно, — сказал я.

— Я уже попробовал, — ответил басовитый телохранитель.

— Остальные, между прочим, тоже не отказались бы! — крикнул кто-то.

— О боже, надеюсь, я принес их достаточно много.

Я начал раскидывать яблоки в темноту, откуда раздавались требовательные голоса. Для удовлетворения запросов моей публики понадобилось много яблок, и из всех припасов, которые я взял для подкрепления в ночи собственных сил, осталось то единственное, что я успел надкусить в начале номера.

На какое-то время все умолкли, с хрустом поедая фрукты.

— Скажи-ка, шут, что сейчас на улице: день или ночь? — спросил Исаак.

— Вечереет, мой повелитель. Как я понял, вас привезли сегодня утром?

— Да, вместе с моим другом, обладателем этого замогильного голоса, — сказал он. — Интересное местечко эта башня. Помнится, впервые попав во Влахернский дворец, я заходил в нее. Вряд ли я еще раз заглянул бы сюда по собственной воле, хотя внес свою лепту, обеспечив ее некоторым количеством узников. К счастью, никого из них уже не осталось в этой камере.

— Верно, господин, — отозвался кто-то. — Здесь вы среди друзей.

— Быть может, шут, ты приобщишься к философской дискуссии, которую мы вели до твоего прихода, — сказал Исаак. — Мы обсуждали аллегорию пещерного бытия Платона. Ты знаком с ним?

— Давненько я не перечитывал Платона, мой господин. Не могли бы вы освежить мои воспоминания?

— Суть в том, что учитель его, Сократ, изначально брал в рассмотрение некую пещеру с закованными в цепи узниками, которые могли видеть перед собой лишь одну стену. Весь их мир заключался в этой пещере. А все их знания о внешнем мире ограничивались вереницей теней на этой стене, которые отбрасывали предметы и люди, проходившие за их спинами по освещенной дальними факелами дороге. Для этих узников тени стали реальностью.

— Да, мой господин, теперь я вспомнил. И о чем же вы спорили?

— Являемся ли мы, слепцы, не видящие света белого в этом подземелье, но обладающие воспоминаниями о мире, более счастливыми, чем не ведающие о нем узники Сократа и Платона. Как по-твоему, шут?

— На мой взгляд, господин, знание всегда лучше невежества.

— Однако те узники не знали, что внешний мир может быть лучше. А мы знаем. И с этим знанием приходит отчаяние. А неведение приносит благословенное облегчение. И я прихожу к выводу, что мы находимся в менее выигрышной ситуации.

— Тогда дураком становитесь вы, мой господин, а не я.

— Каковы же твои аргументы?

— Вспомним доброго старого Екклесиаста, мой господин: «Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме…» [27] Так же, как вы были царем, мой господин. И он же проповедует: «…во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» [28] .

— Значит, он согласен со мной.

— Нет, мой господин, ибо он приходит к иному выводу, говоря: «И увидел я, что преимущество мудрости пред глупостию такое же, как преимущество света перед тьмою» [29] . И понятно, мой господин, что вы не можете даже начать сравнивать себя с обитателями пещеры Сократа, ибо вы мудры и ваша мудрость освещает сие низкое узилище так, что никакие тени не смогут ввести вас в заблуждение. Этот проповедник, говорят, был мудрейшим из обитавших на земле мудрецов, и вправе ли такой дурак, как я, даже пытаться спорить с ним?

— Да ты и сам уже отчасти проповедник, не так ли, шут? — с усмешкой заметил Исаак.

— Я всего лишь блуждаю в поисках знаний, как все настоящие шуты.

— Тогда, я надеюсь, ты вышел на верный путь.

— Благодарю, мой господин.

— Тебе позволили принести с собой какой-то инструмент?

— У меня есть лютня, мой господин. Сыграть?

— Это могло бы порадовать нас.

Для этого мне, разумеется, не нужен был свет. Я начал тихую мелодию, рассчитывая пропеть всю ночь. Но моя песня побудила Исаака возобновить разговор.

— Я обязан жизнью одному шуту, — сказал он.

— Неужели, мой господин? Как же мог столь низкий человек, как я, уберечь такую высокую персону, как вы?