Онлайн книга «Людоедское счастье»
«Вездесущий, как Меркурий, непременный участник любого головоломного дела…» Если рай, или ад, или небытие – это встреча с Карло Эмилио Гаддой, да здравствует небытие, рай и ад! – Элизабет, пожалуйста, немного кофе. В самом деле, инспектору Ингравальо (почему, интересно, его прозвали доном Чичо?), пострадавшему при исполнении служебных обязанностей на тротуаре улицы Дроздов, очень нужна сейчас чашечка кофе. – Думаю, что он потихоньку приходит в себя. Пожалуйста, потихоньку, не сразу, как можно медленнее. Я только что познал настоящую боль. Карло, не бросай меня, не отпускай меня к ним, Карло Эмилио, я не хочу расставаться с тобой! – Что он говорит? – Он говорит, что не хочет расставаться с человеком по имени Карло Эмилио Гадда, и, честно говоря, я его понимаю. – Этот человек – итальянец? – Самый что ни на есть подлинный. Осторожнее с кофе, Элизабет, он же захлебнется! Инспектор Ингравальо макал свое перо в кофе по-венециански, и это придавало его стилю сдержанную искрометность. – Действительно, в языке Гадды элементы множества диалектов, досадно, что мы не имеем ничего подобного в нашей литературе. Надо будет почитать его детям, даже если они ничего не поймут. Еще нужно подготовить Клару к выпускным экзаменам – к жизни она подготовится сама, а вот к экзаменам… – Теперь он, пожалуй, окончательно пришел в себя. Помогите мне, Элизабет, его надо усадить. Как усадить мешок боли? Джулиус из одного куска, а я – из восьмидесяти тысяч обломков. Как усадить восемьдесят тысяч черепков? – Осторожнее, Элизабет, дайте мне еще одну подушку. Но Джулиус-то поправился? ДЖУЛИУС ПОПРАВИЛСЯ! – Кто этот Джулиус, господин Малоссен? Гадду я знаю, а вот Джулиуса… Вопрос комиссара Аннелиза, даже если он задан с улыбкой, требует ответа, который будет приобщен к делу. – Это мой пес. Он поправился. Диван в стиле рекамье – не самое комфортабельное ложе для избитого. – Выпейте еще кофе. Я ничего не понимаю в медицине, но слепо верю в достоинства кофе Элизабет. Элизабет, помогите ему, пожалуйста. Да, да, помогите мне, Элизабет, я сижу на собственных костях. – Вот. (Ой, ой, ой, ой!) – Почему диваны рекамье такие жесткие? – Потому что победители теряют власть, если спят на мягких кушетках, господин Малоссен. – Они ее теряют в любом случае. Кушетка времени… – Вы явно чувствуете себя лучше. Я поворачиваю голову к комиссару, сидящему в изголовье дивана, поднимаю голову в направлении Элизабет, склонившейся надо мной с чашкой кофе в руках (маленькой чашечкой с золотым ободком и большой буквой N), опускаю голову и гляжу на собственные ноги, там далеко внизу. Голова поднимается и опускается, я действительно чувствую себя лучше. – Теперь мы сможем поговорить. Что ж, поговорим. – Есть ли у вас хоть какие-то соображения по поводу того, что с вами случилось? – На меня навалился Магазин. – А почему, по какой причине? Какая тут причина? Беспричинная враждебность Казнава? Но он был не один. И в этой своре была как минимум одна женщина (женщина, которую я бил, – Господи!). Почему же тогда? Потому что я не хожу на демонстрации? Нет, мы все-таки не в Юнайтед Стейтс и не в Эсэсэсэр. Именно поэтому, кстати, у меня нет поводов демонстрировать. Почему же они навалились на меня? – Не знаю. – А я знаю. Комиссар Аннелиз встает в зеленом сиянии своего кабинета. – Благодарю вас, Элизабет. Элизабет понимает с полуслова. Дверь закрывается. О кофе больше нет и речи. Стоя перед книжным шкафом, комиссар Аннелиз декламирует: – «Вездесущий, как Меркурий, непременный участник любого головоломного дела…» – Гадда. – Гадда и вы, господин Малоссен. Вы присутствовали при первом, втором и третьем взрыве. Этого более чем достаточно, чтобы кое у кого возникли подозрения. Это верно. Но, если память мне не изменяет, Казнав тоже был там все три раза. Сказать или не сказать? Ладно, пусть сам выкручивается. И я говорю это комиссару. – Действительно, – отвечает комиссар, – но он не был на лекции профессора Леонара. Медноголового? А он-то тут при чем? – Он – жертва сегодняшнего взрыва. Так, ясно. – Что вы делали на этой лекции? Продать Казнава – ладно, еще куда ни шло. Но не тетю Джулию! Хотя, если они меня там видели, то видели с ней. – У меня сестра беременна и никак не может решить… – Понимаю. Из чего вовсе не следует, что он одобряет и что он удовлетворен ответом. Чтобы проверить, как функционирует мое тело, пытаюсь принять сидячее положение. У-у-у! Тело сплошь деревянное, как у Джулиуса в эпоху его одеревенения. (А Джулиус-то поправился!) – У вас сломаны два ребра. Вам наложили жесткую повязку. – А череп? – В порядке. Несколько шишек, и все. (С меня достаточно.) Он идет к столу, садится, зажигает лампу. Я прикрываю глаза, и он убавляет свет. Кроме телефона, это единственная уступка современности в его кабинете – лампа с реостатом. Он почесывает ухо и край носа, складывает ладони перед собой и наконец говорит: – Странная у вас работа, господин Малоссен. Рано или поздно за нее бьют. (Так-так, значит, вопреки утверждениям Сенклера, он поверил в мой рассказ о козле отпущения!) Далее следует самый поразительный вопрос, который задержанный по подозрению – если предположить, что я задержан, – слышал когда-нибудь от следователя: – Это вы взрываете все эти бомбы, господин Малоссен? – Нет. – Вы знаете, кто это делает? – Нет. Он опять чешет нос, скрещивает пальцы перед собой и снова удивляет меня: – Хоть я и не должен, строго говоря, сообщать вам мое личное мнение, знайте, что я вам верю. (Что ж, и на том спасибо.) – Но у вас на работе многие считают, что это вы. – В том числе те, которые на меня сегодня напали? – В том числе. Движением бровей он дает мне понять, что хотел бы, чтобы я вник в смысл его слов. – Видите ли, козел отпущения – это не только тот, кто в случае необходимости платит за других. Это прежде всего способ объяснения. |