Онлайн книга «Господин Малоссен»
Крошечный саркофаг попытался рассмеяться, чем взбудоражил всю свою систему креплений. – Что там такое? – спросил старый Иов. – Не смешите ее, с ума что ли сошли?! Вам что, мало ее нынешнего состояния? Все обернулись на голос. На пороге стоял Бертольд, угрюмо поглядывая с высоты своей компетентности. Бертольд! Профессор Бертольд! Мой спаситель! Гений латания человеческой плоти! Благодаря ему я перешел из рядов прикованных к постели в ранг посетителей! Лизль весело приветствовала его: – Пришли проверить любимую игрушку, доктор? Она указала ему на маленький магнитофон, стоявший на ночном столике: – Будьте добры, переставьте кассету; эта, как и я, уже кончается. Бертольд подчинился, окинув ее мрачным взглядом. После чего он указал нам на дверь. Ему нужно было пересчитать хрупкие косточки Лизль. Там, в коридоре, пребывая в мучительном ожидании, Иов поставил точку: – Ты знаешь Лизль, Жюльетта, она пережила сто смертей, но никогда не позволяла, чтобы ей вводили морфин, оправдываясь тем, что ее интересует собственное состояние. Она не упустит ни капли своей агонии. – Агония? Уже? – Марти считает, что она должна была скончаться еще в Сараево или когда ее везли сюда… – Он не учел ее любопытства, – вмешался Маттиас. – Мгновенная смерть не в ее характере. – Маттиас знает, о чем говорит. Он сам плод нашего с Лизль любопытства. Маттиас подтвердил: – Да, меня родили из любопытства. Лучшего повода появиться на свет, пожалуй, не найдешь. Увлекательный разговор прерывается внезапным появлением букета экзотических цветов. – Господи боже, Иов, что Лизль забыла в этом Сараево? – грохочет букет. Очевидно, кто-то из близких знакомых. – Звукозапись, Рональд, – ответил Иов. – Она ходила повсюду со своим микрофоном. – Звукозапись, – изрыгнул букет. – В ее-то возрасте! Вы так никогда и не остановитесь, что ли? – Боюсь, что придется, – ответил Иов. Молчание. В облаке экзотических цветов показывается огорченная физиономия. – Совсем худо, да? Белый как полотно, скорбный лик. Траченая годами, но все еще пышущая жаром огненная грива. Он будто сошел прямо с экрана, где идут эти бесконечные американские сериалы о неистребимых техасских нефтепромышленниках. – Крышка, – ответил Иов. Потом представил нам вновь прибывшего: – Рональд де Флорентис, кинопрокатчик. Псевдоаристократ, но друг настоящий. Засеивает Вечность картинами. Благодетелем кино и в то же время его губителем был тот, кто начал его распространять. Скорее, все же губителем. – Но ты, однако ж, снабдил его своей пленкой. – Сначала пленка всегда девственна. – Совсем как пулеметная лента перед тем, как начнут стрелять. – Да. Кинопрокатчик и нажимает на спуск. Так они и перебрасывались репликами в бесконечном диалоге, пока наконец не выдохлись; тогда Иов представил нас, меня и Жюли, назвав именно так, как следовало: – Моя крестница, Жюльетта. Ее хахаль. Он ей сделал ребенка. – Я ее знаю, Иов. Я видел ее еще совсем маленькой. Ее было за уши не вытащить из твоей проекционной. – Ей рожать этой весной, – добавил Иов. – Принимать Маттиас будет? Ваш малыш не мог выбрать лучшего портье, Жюльетта. Мягкая посадка обеспечена… Приветствую тебя, Маттиас, как дела? Ну и так далее. До очередного появления Бертольда, который внезапно рявкает над ухом: – А что баобаб не притащили, раз уж явились? Хотите, чтобы ей вовсе нечем стало дышать? Букет, вырванный у Рональда из рук, тут же куда-то исчезает, оставляя в память о себе лишь опавшие лепестки; разъяренный Бертольд удаляется с распотрошенным веником, негодуя на «цветочное недержание» родственников. – Не нужно на него сердиться, – снисходительно пищит Лизль, – профессор Бертольд несколько раздражен сейчас. Я только что послала его подальше. Он вбил себе в голову пустить под нож полдюжины юнцов, чтобы починить мой дряхлый механизм и новехонькую запустить меня в следующий век. Очевидно, он ни во что не ставит сегодняшнюю молодежь. Флорентис прервал ее на полуслове: – Лизль, скажи на милость, как это тебя в Сараево занесло? – Сараево, Вуковар, Карловац, Белград, Мостар… – уточнила Лизль. А потом сама пошла в наступление: – Разве я спрашиваю, во сколько тебе обошелся твой последний Ван Гог, Рональд? Разве я спрашиваю, на что ты способен ради пополнения своих коллекций? Если есть здесь кто-нибудь, кто не знает слова конец, так это ты, Флорентис! Только взгляни на себя. И тебе не стыдно быть таким молодым? В твои-то годы! * * * И все в таком роде. Мы, казалось, были там совершенно лишние и потому оставили их пощипывать друг друга за старые грешки. Последние слова Лизль нам передал уже потом Маттиас. Когда он в свою очередь собрался уходить, то обещал, что придет на следующий день. Лизль возразила: – Даже не думай, завтра я умру! – В котором часу? – только и спросил Маттиас, который не привык перечить материнской воле. – С восходом солнца, мой мальчик, и не вздумай испортить мне этот момент, я его слишком долго ждала. Она растрогалась только, когда проговорила, почти со слезами в голосе: – Если увидишь Барнабе, скажи ему… Она задумалась, что же ему сказать. – Кто же с ним теперь видится, с нашим Барнабе, мама… Слишком поздно Маттиас понял, что это было слабым утешением. Он промямлил: – Но он должен скоро быть в Париже, я думаю… я ему напишу… Я… Она скончалась на следующий день, как и сказала, на рассвете. Маленький магнитофон у изголовья принял ее последний вздох. Маттиас поехал хоронить ее в Вену, в Австрию, к ней на родину. – Она была племянницей Карла Крауса [6] , – объяснил он. И добавил, улыбаясь себе самому: – Мономания – это семейное… Мы не мешали ему упиваться этой скорбью, по-своему – сбивчиво… и сосредоточенно: – Завещала похоронить себя в Австрии… бедная… она всю жизнь хотела быть везде и сразу… в Австрии… единственная страна без окон и дверей… всеевропейский склеп… |