
Онлайн книга «Господин Малоссен»
![]() Голос Жюли вернул меня обратно, в настоящий момент. – Это ты, Бенжамен? С кем ты говоришь? Мы с Марти обернулись. * * * Придя в «Зебру», она не сказала ни слова. Ее раздели и уложили в эту большую квадратную кровать, подоткнули одеяло, как в детстве, – она не сопротивлялась. Когда все на цыпочках уходили со сцены, она задержала Сюзанну. Сюзанна тяжело и терпеливо опустилась на край постели, приготовившись слушать. Но Жюли только рассказала ей о своей встрече с Барнабе, о том, что он против показа Уникального Фильма. Она попросила Сюзанну собрать их коллегию киноманов сегодня же вечером. «Придет Барнабе. Может быть, нам удастся что-нибудь решить». И заснула. После ухода Марти она больше ничего мне не сказала. Ни о ребенке, ни о Маттиасе, ни о Бертольде. Ни слова. Жюли всегда замолкает, когда зализывает свои раны. Душа в укрытии. Сердце в крови. Мозг в броне. «После смерти отца я за шесть месяцев не произнесла ни слова». К сведению любителей-утешителей: утешения здесь неуместны. Просто надо быть рядом… Ложись и жди. Именно это я и сделал. Я растянулся пластом рядом с ней. Она положила голову мне на плечо. И мы уснули. * * * Проснулись мы через несколько часов в окружении устремленных на нас внимательных взглядов племени Малоссенов и светил кинематографа. На зов откликнулись все – от толстяка Авернона (оракула статического кадра) до Лекаедека (пламенного обличителя съемки с движения). Сидя прямо на своих стульях, расставленных по кругу, перед веревками с висящими на них белыми снимками кровати, они смотрели на нас не отрываясь. Похоже, будто мы проснулись в гнезде ангелов! Наше ложе возвышалось на постаменте мрака, а лучи прожекторов освещали каждого из них витражным разноцветием. Я легонько подтолкнул Жюли локтем. И вдруг, словно по моему сигналу, забрюзжали колесики подъемного механизма, и тюль стал волнами подниматься, открывая кровать. Конус света, сверкая тучами блесток, накрыл нас колпаком. Постановка Жереми… Жюли села на постели, вся в белом до кончиков пальцев – на ней была ночная рубашка Сюзанны. Ее огненная грива, сияющая под струями этого искрящегося дождя, и округлость тяжелых грудей, ясно обрисовывавшихся тканью сорочки, прильнувшей к влажному от пота телу, несколько оживили неподвижную тишину. Она улыбнулась: – Нет, определенно, ты мастер на всякие дешевые трюки, Жереми. Уолт Дисней тебе и в подметки не годится. Кое-кто захихикал, в том числе и Жереми, чьи уши вдруг вспыхнули ярким свечением; затем Жюли сразу приступила к делу. Она поблагодарила шестикрылых хранителей Кинематографа за то, что они так быстро откликнулись на зов, и кратко изложила им свою встречу с иллюзионистом Барнабу, внуком старого Иова и Лизль, который был решительно против демонстрации, пусть даже единственной, Уникального Фильма. – В честь чего такая строгость? – спросил Лекаедек. – Вы спросите это у него сами, когда он явится, – ответила Жюли. Однако все было не так просто, как она полагала. – Не вижу надобности в подобных переговорах, – заметил Лекаедек. – Этот показ касается одного старого Иова, нет? Это ведь его фильм, не так ли? – Единственный раз Лекаедек говорит дело, – протрубил Авернон. – Мы не потерпим, чтобы какой-то там наследник нас прокатил. – В самом деле, нет искусства более далекого от семейных традиций, чем кинематограф, – отметила Сюзанна. – Мало-мальски стоящие кинорежиссеры не создавали династий, как Бах или Штраус… – Как Брейгель… – Как Дюма… – Как Дебре… – Как Леклерк… – Кроме разве что Турнера или Офюлса, да? – Исключения лишь подтверждают правило. – Только у актеров дети идут по стопам родителей! И начались прения. Превосходный Джулиус следил за регламентом: три минуты каждому. – Уникальный Фильм! Человек прожигает жизнь под юпитерами, снимая свой уникальный фильм, и мы позволим его строптивому наследнику конфисковать катушки с пленкой?! – И какому наследнику! Противнику века кино! – Если этот Барнабу хочет свести счеты с кинематографом, почему платить за это должен старый Иов? – А если он сводит счеты со старым Иовом, при чем тут кино? И далее по кругу; с каждым оборотом, напряжение увеличивалось на целую октаву. – Кино – это сама жизнь! Выходит, внук хочет убить деда? – Вы можете себе представать, чтобы у Мидзогути был наследник? – Или династию Уэллса? – Или Капры? – Или Феллини? – Или Годара? Вообразите: какой-нибудь наследник изымает фильмы Годара! – Не кощунствуй, Авернон! Я вдруг представил себя на месте этого наследника, Барнабу, который совсем скоро должен был выйти на арену и оказаться перед сворой разъяренных кинолюбителей. Мне сразу полегчало. Один из тех моментов, когда, несмотря на собственные неурядицы, мы все же радуемся в душе, что кому-то еще хуже. Вот так и плетет время косы печали, вплетая светлые пряди радостных мгновений в черные приступы отчаяния, то так повернет, то эдак, пока не сведет все концы к одному счастью: быть самим собой… Да, в конце концов, это, должно быть, и есть настоящее счастье: удовлетворение от того, что ты – это ты, а не другой. Я как раз благополучно добрался в своих размышлениях до этого вывода, когда возник этот «другой», возвещая о своем приходе стуком в двери «Зебры», так же, как наша мама несколько недель назад. Но на этот раз мы знали, кого ждем, все глаза проглядели! И все же стук в дверь не перекрыл горячности спорщиков. Одна только Сюзанна его и услышала. Она подняла руку. – Вот и он. Немая сцена. Снова постучали. Жереми щелкнул пальцами. Сцена мгновенно погрузилась во мрак. Тускло светили лишь аварийные лампочки-«сторожа». – Ну, Клеман, давай! – выдохнул Жереми. Клеман бесшумно прокрался к двери. У Жюли глаза почти светились в темноте, как у хищницы. На что теперь похоже это воспоминание детства? Каким он стал, Барнабе из пансиона, первый любовник из пещер Веркора, соперничавший с саламандрами в своей прозрачной бледности, противник века кино? Естественно, не Жюли задавалась этими вопросами, а я. Все, что мне было известно о Барнабе, это то, что он опередил меня на пятнадцать лет. Клеман уже был у двери. Он оглянулся на Жереми, стоявшего с поднятой рукой на авансцене. Жереми дал отмашку. «Сторожа» померкли, а лучи двух прожекторов скрестились на двери в тот момент, когда Клеман открыл ее, отпрянув к стене. («Мы заставим тебя появиться, очковтиратель», – решил Жереми.) |