Онлайн книга «Христиане и мавры»
– Так, – продолжал специалист по Лауне, – посмотрим теперь, что у нас с рефлексом Бабинского. При этих словах он обернулся к нам, указывая на ступни Шерифа: – Я попробую его пощекотать, – объяснил он. – Если он вытянет большой палец, вместо того чтобы его поджать, значит, в центральной нервной системе большие неполадки. Хадуш, Мо и Симон уставились на него в упор. Жереми тихо спросил меня: – Тебе не кажется, что он очень похож на доску для серфинга? – Кто? – прошептал я. – Лаунин хахаль, – настаивал Жереми, – очень напоминает доску с парусом, разве нет? У Жереми всегда был этот дар: сравнения. Мы все в семье обязаны ему своими именами и прозвищами. Потом уже невозможно представить себе человека иначе, чем так, как представил его Жереми, заклеймив его каким-нибудь именем. Взять, к примеру, наших младших – Малыша, Верден, Это-Ангела, Господина Малоссена, которых он окрестил, едва взглянув на них… Это-Ангел – на самом деле ангел, Верден обладает всем, что прославило битву того же названия, а Малыш, как мы в этом скоро убедимся, родился совсем маленьким. И таким остался. Да, не могло быть никаких сомнений в том, что этот тип, который был и скоро опять будет любовником Лауны и который сейчас пока зондировал кому Шерифа, как две капли воды был похож на серфинг: чистая, ускользающая обтекаемость, длинные мышцы, как из стекловолокна, ловкие и гибкие движения серфингиста, парус шевелюры, развевающейся на ветру, четкий профиль, подставленный пассатам, беспечное пляжное самолюбование и тридцать слов в загашнике, не считая профессионального жаргона. – Ну, ведь правда, серфинг, да? – не унимался Жереми. – Да, похоже, – сдался я. Итак, Серфинг принялся щекотать ступни Шерифа, чтобы проверить у него рефлекс Бабинского. Взгляды всех собравшихся вперились в большой палец коматозника. Однако палец не пошевелился, ни туда, ни сюда. Никакого движения. Только хитрая усмешка и одна фраза, выслушав которую, Тереза беспомощно молчала: – Моише, гиб мир а слои зойерэ агрекес ун а хейфт килограмм каве, дус иц фар маин ворм. Пауза. – И что это значит? – спросил наконец Жереми. – Я не знаю этого языка, – призналась Тереза. – Похоже на немецкий, только это не немецкий. – Это на идише, – мечтательно прозвучал голос раввина Разона. – И что это значит? – переспросил Жереми. – Это значит: «Мойша, дай мне банку соленых огурцов и полкило кофе, чтобы заморить моего червячка». – Даже не думайте! – воскликнула Лауна так, как если бы этот бакалейщик Мойша был здесь, среди нас. – Этот человек сражается со своей душой, – пояснил раввин Разон, – больное, измученное сердце! Он сам себя наказывает, и он будет держаться до последнего. Серфинг все продолжал свои изыскания и изрек в конце концов заключение: – Менингеальный синдром отсутствует, пирамидальный синдром отсутствует, рефлексы и мышечный тонус в норме, ни одного аргумента в пользу ушиба мозга, ни кровоизлияния… Потом, обернувшись к Лауне, он добавил: – Он в прекрасном состоянии, девочка, отличная работа! На какое-то мгновение я подумал, что «девочка» сейчас расплавится под обжигающей смолой этого взгляда, но голос Хадуша восстановил температурное равновесие, дохнув пронизывающим холодом: – Тогда почему же он не просыпается? Знать, дела не так уж хороши? – Может, истерия, не знаю. – Ну, и как же ты собираешься это узнать? – Буду приходить ежедневно в одно и то же время. – Зачем? – Наблюдать его. Как говорил мой учитель Машен: «Неврология – это наука наблюдения. Вот и наблюдайте». Дуэль, вне всякого сомнения, продолжалась бы, не появись в этот момент Клара с подносом в руках. – Бараньи отбивные по-провансальски и запеканка дофинуаз, – торжественно объявила она. Всем присутствующим пришлось смирно наблюдать за легким завтраком, который завершился обычным: – CRISTIANOS Y MOROS! И тут Серфинг поставил решительную точку: – Ах, так! – Что «ах так»? – спросил Хадуш. Серфинг надменно ответил с высоты своей компетентности: – Бросайте всю эту гастрономию, ему не нравится ваша изысканная кухня, это настоящий мужик, ему надо чего-нибудь посущественнее! – И все это выражается одним «cristianos у moros»? – недоверчиво спросил Жереми. – Это название блюда, – ответил Серфинг. – Латиноамериканского. Они там только это и едят. Белый рис и черная фасоль – «cristianos у moros». И опять посмотрел на Лауну: – Сеанс окончен. Ну что, девочка, ты идешь? * * * И девочка пошла. С этого момента вся наша гармония куда-то исчезла: Лауна теперь с большим безразличием относилась к тому, что она делает, Хадуш, Мо и Симон, напротив, с большим вниманием следили за тем, что делает с ней Серфинг, Тереза молча осуждала то, что творится с сестрой, Жереми яростно смешивал черную фасоль с белым рисом, ругая на чем свет стоит латиноамериканских стряпух, Клара, естественно, расстраивалась, видя, как приближается ненастье, и лишь мама, единственная постоянная в нашем доме, оставалась верна своей печали. Шериф по-прежнему не приходил в себя, но паштет свой наворачивал будь здоров, учтиво разделяя трапезу с червем. Вопли прекратились. Они вдвоем с солитером ели теперь вместе, один внутри другого, как два добрых соседа по комнате. Это, по крайней мере, воодушевляло. – Берегитесь, – предупреждал раввин Разон, пытаясь сбить наш оптимизм, – этот солитер – растравленная душа этого человека. Сейчас у них пока перемирие, они отдыхают, но долго так не продлится. Бог свидетель, это долго не продлится! Смотрите за ним хорошенько. Душа ждет, свернувшись кольцами у него в утробе. И в самом деле, по прошествии первых дней дружного урчания Шериф начал чахнуть, а червь рос и добрел. Шериф терял силы. Он таял на глазах. Лауна с Серфингом лишь констатировали это затухание, не в силах его остановить. Перемежая часы работы в клинике и дежурство дома, они встречались у постели больного. Они выводили солитера километрами, но все впустую. Раввин Разон был прав: эта веревочка вилась без конца. Зловредный клубок, нараставший по мере того, как его разматывали. – Никогда еще не сталкивался ни с чем подобным, – ворчал Серфинг с той смесью уныния и возбуждения, которую вызывают у представителей его профессии загадочные патологии. Голова Шерифа все тяжелее проваливалась в подушки: зрелище тем более удручающее, что теперь он молчал. Ни звука. Он как будто был раздавлен тяжестью собственного молчания. Тени радугой окружили его опущенные веки. Семь цветов слились в одном сером свинце. |