Книга Гринвичский меридиан, страница 3 – Жан Эшноз

Раковина на столе коротко прожужжала в знак того, что односложный приказ дал плоды. Хаас поднял глаза к двери кабинета, которую отворил снаружи Прадон.

Хаасу было около пятидесяти лет, Прадону около тридцати. Возраст человека, вошедшего вместе с Прадоном, определялся как эквидистантный [3] . Тощий, одетый в плохо подобранные цвета, он носил большие очки с толстенными стеклами, почти лупами, которые и нацелил в сторону Хааса, пока Прадон подводил его к креслу.

— Я долго колебался, Рассел, — сказал Хаас.

— Все вы колеблетесь, — ответил, садясь, Рассел.

— В общем это вполне естественно.

— Я не был уверен, что вы подойдете. Я и сегодня в этом не уверен.

— Ваше право, — отозвался Рассел. — Но я предоставляю гарантии. О чем идет речь?

Хаас коротко ткнул пальцем в своего секретаря.

— Исчезновение, — отчеканил Прадон. — Один из исследователей, работавший в наших лабораториях, исчез вместе с документом, который господин Хаас желает вернуть. Похоже, что дочь господина Хааса бежала вместе с похитителем. Господин Хаас желает вернуть и ее. Хотя, разумеется, эти две проблемы лежат в совершенно разных плоскостях.

— Итак, вы поняли суть дела? — осведомился Хаас.

— Прекрасно понял, — ответил Рассел. — Это классическая схема. Продолжим.

— Минутку, — прервал его Хаас.

— Перед тем как продолжить, — пояснил Прадон, — господин Хаас желал бы ознакомиться с вашей деятельностью.

— Ну разумеется, — сказал Рассел, доставая из кармана небольшой плоский пакет и протягивая его перед собой. — Вот мой curriculum vitae.

Прадон развернул целлофановую обертку и извлек оттуда маленькую катушку с кинопленкой того же типа, что и описанная выше. Подойдя к циклопу, он, видимо, нажал на потайную пружину, скрытую в античном затылке, ибо голова вдруг распалась надвое, повернулась на невидимых шарнирах и обнаружила минипроектор, вмонтированный на то место, где у Полифема должны были находиться мозги. Прадон вставил бобину в аппарат и включил его, предварительно задернув шторы и развернув планки жалюзи так, что они сомкнулись сплошной непроницаемой стеной.

Лобный глаз вспыхнул и выбросил в комнату конический луч света, в котором тут же материализовались обычно невидимые, порхающие в воздухе пылинки. В тот же миг из динамиков, вделанных в стены, понесся звук, или, вернее, зачатки звука, слабые его предвестия, в общем-то различимые, но пока еще нейтрально-пустые, слегка шипящие и похожие на трение мягких предметов, перебиваемое посторонним треском. Когда раздалась музыка, Хаас и Прадон повернулись к стене напротив. Сам Рассел не шевельнулся, он застыл в своем кресле, по-прежнему направив взгляд перед собой, к письменному столу; огромные очки придавали ему вид не то уснувшего, не то вспугнутого насекомого.

Музыка была бинарной, схематичной и довольно громкой; в паузах слышались неясные обрывки разговоров и звон бокалов. Изображение тоже было неясным, хотя и красочным; Прадон отрегулировал четкость.

На узкой сцене ночного кабаре раздевалась молодая женщина. За кулисами стоял мужчина, с виду старше ее; он следил за стриптизершей, подхватывая на лету и складывая предметы одежды и покрывала, которые она швыряла в его сторону одно за другим, в убывающем порядке. По завершении процедуры женщина постояла на сцене еще несколько секунд, ритмично покачивая тем, что осталось после раздевания, затем ушла.

Занавес упал, приглушив редкие хлопки публики.

— Привет, Карла, — сказал мужчина.

— Привет, Абель, — сказала женщина.

Таким образом стали известны их имена. Подойдя, мужчина протянул ей стопку заботливо сложенной одежды.

— Никто и думать не думает о типе, который ее собирает, — пожаловался он.

— Пока есть кому ее собирать, еще не все потеряно, — со вздохом ответила Карла.

Один из зрителей отважился заглянуть за кулисы. Он устремил на Карлу алчный взгляд, под мышкой у него был зажат желтый целлофановый пакет. Абелю пришлось выталкивать его силой; наконец незваный гость попятился и исчез.

— Каждый вечер одно и то же, — сказал Абель, возвращаясь к Карле. — Хоть дерись с ними.

— Ко мне сегодня вечером кое-кто придет, — сообщила Карла, — один американец. Пропустишь его сюда.

Абель кивнул. Он глядел, как она развязывает и снимает с шеи красную бархотку — единственное украшение, которое она оставляла на себе во время стриптиза; теперь она обнажилась дальше некуда. Многолетняя работа управляющим в этом заведении постепенно возвела между Абелем и женской наготой нечто вроде стены, непроницаемого, хотя и прозрачного экрана, уберегавшего его даже от намека на вожделение. Он ходил среди голых накрашенных тел с полнейшим безразличием — так хирургический скальпель бесстрастно рассекает печень за печенью. И все-таки на Карлу он смотрел.

— Эй, берегись! — улыбнулась она. — Как бы тебе не пришлось драться с самим собой.

Абель переступил с ноги на ногу, сглотнул слюну, и на его лице отразилось глуповатое смущение. Карла снова усмехнулась и пошла в гримерку. Абель с минуту потоптался за кулисами, озадаченно нахмурившись, и поплелся в бар, словно под воздействием какого-то загадочного тропизма.

В гримерке царил полный кавардак. Карла уселась перед большим круглым зеркалом, обрамленным голыми, в основном перегоревшими лампочками, и начала снимать грим, чтобы наложить новый. Услышав стук, она вскочила и бросилась открывать, но, едва распахнув дверь, отступила назад и машинально прикрыла руками грудь.

— Извините, — пробормотала она, — я ждала кое-кого другого.

— Я собираю на слепых, — сказал Рассел.

Сейчас на нем были другие очки — не с толстыми прозрачными стеклами, а с черными. В левой руке он держал трость, в правой — жестяную коробочку с ручкой, прорезью в крышке и этикеткой на передней стенке.

— Да, конечно... минутку, — ответила Карла, опустив руки.

Она подошла к зеркалу, пошарила в сумочке и вернулась с монетами, которые и опустила в щель, для этого предназначенную.

— У вас доброе сердце, — объявил Рассел и нажал на ручку своего портативного устройства для сбора пожертвований.

Звук был почти неслышным, но внезапно под левой грудью Карлы, в том месте, где находился вышеупомянутый орган, появилась крошечная дырочка. Карла пошатнулась, глаза ее изумленно расширились, и она мягко опустилась на пол гримерки, застеленный линолеумом, имитирующим розовые мраморные плиты, где ее распущенные волосы легли вокруг головы золотистым ореолом. Рассел выдернул из-под тела носок своего ботинка, дунул на жестяную коробку, откуда струился легкий дымок, и направился в глубину комнаты, приближаясь якобы к зрителям, а на самом деле к кинокамере, скрытой на вешалке среди платьев. Перед тем как он ее выключил, она показала крупным планом, чуть косо, его лицо, и этот последний кадр сменился темнотой.