Онлайн книга «Царица без трона»
|
Но вся беда в том, что он знал, знал так же твердо, как то, что лежит сейчас на этой постели, в своем новом дворце, отстроенном в Кремле после победы над Годуновым, знал так же непререкаемо и необъяснимо, как то, что живет и дышит: лишившись Марины, он кончился бы как человек, как мужчина. Даже в его неразборчивости, в том, что он не пропускал ни одной юбки, каким-то образом присутствовало страстное, почти болезненное влечение к ней. Он любил только ее. Другими женщинами всего лишь утолял молодой телесный голод. А Ксенией? Ксенией – тоже всего лишь утолял голод?.. «Прости меня, – подумал он и вдруг почти со страхом ощутил, что слезы навернулись на глаза. – Прости меня…» Зажмурился, нашарил изгиб тонкого бедра Марины, положил на него руку – и вдруг уснул, сломленный усталостью, весельем, тревогой истекшего дня. Заснул… и в ту же минуту склонился над ним какой-то старый человек с исхудалым, встревоженным лицом. Бритая голова его была покрыта бархатной скуфейкой [64]. Димитрий вскочил. – Кто здесь? – позвал тихо. Никого в опочивальне. Может, он кричал во сне? Может, кто-то из слуг пришел посмотреть, как спит государь? Вот только не припомнит он столь старого слуги среди своих. Спустился с ложа, вышел из опочивальни. Вильгельм Фюрстенберг, алебардщик из полка Маржерета, стоял, бессонно тараща свои серые, чуточку навыкате глаза в стену, изрисованную травами и золотыми птицами. Димитрий любил хорошую, затейливую стенную роспись, все стены его нового дворца были покрыты ею, к удовольствию караульных, которым разглядывание причудливых изображений помогало коротать часы стражи. – Гутен морген, Вильгельм! – пошутил Димитрий, хотя на дворе стояла глухая ночь и до «моргена» было еще весьма далеко. – Гутен морген, ваше ве-ли-чест-во! – отчеканил, ничуть не удивившись, трабант. – Ты никого здесь не видел? – спросил Димитрий с некоторой неловкостью. Серые большие глаза Вильгельма сделались еще больше. – Кого я должен был увидеть, по мнению вашего величества? Значит, почудилось. Странно. Он рассмотрел лицо этого старика до такой степени отчетливо… Страх в его глазах, боль и… жалость. Почему-то жалость! – Ну хорошо. А где Басманов? – спросил Димитрий просто так, чтобы скрыть неловкость. Иногда Петр Федорович ночевал во дворце, иногда уходил в свой дом за пределами Кремля. Но здесь у него были свои покои, отделенные от государевых лишь двумя небольшими комнатами, и Петр, как правило, оставался здесь, зная, что царь чувствует себя спокойнее, когда верный друг его где-то рядом. Меж усов Вильгельма, которые от чрезмерного щегольства были крепко намазаны пчелиным воском и потому топорщились словно пики, скользнула улыбка. – Господин Басманов прошел недавно в баню. – В баню? Еще одна улыбка, легкий кивок: – Так точно! То, что Басманов среди ночи отправился в баню, может показаться странным кому угодно, только не тем, кто его хорошо знает. Этот отъявленный распутник свято блюдет дедовский обычай: после сношения с женщиной омыть тело от скверны. Димитрию после первой брачной ночи с Мариной тоже пришлось пройти через очистительный обряд, и то некоторые бояре этому не поверили и ворчали: отступает-де от вековечных узаконений православия. Но больше он не бегал в мыльню после ночей с женой – ведь проводил с ней время еженощно, так и смылиться недолго! А Басманов исполнял обряд истово. – Я еще посплю, Вильгельм, а ты тут смотри… – Так точно! Щелкнули каблуки, пятка алебарды ударилась в пол. Димитрий вернулся в опочивальню. Обычно ему нужно было некоторое время, чтобы заснуть, отогнав от себя призраки дня, а тут только лег, только смежил веки… Давешний человек в длинной парчовой ферязи вышел словно бы из-за печи, выложенной изразцами, приблизился, невесомо ступая, снова заглянул тоскливыми глазами в глаза и душу Димитрия: – Сын мой, ты государь добрый, но за несправедливости и беззакония слуг твоих царство твое отымется у тебя! И неторопливо начал отступать, не спуская с Димитрия глаз. «Сын мой…» Это приходил его отец? Грозный царь приходил?!. Димитрий рванулся к нему, сел на постели – и содрогнулся от набатных ударов, доносившихся, чудилось, со всех сторон. – Что там? Что там? – воскликнул было Димитрий, потом увидел, что Марина начала просыпаться, и осекся, не желая ее тревожить. Накинул кафтан, еще какую-то одежду, сапоги, выскочил в сени. – Что там?! Фюрстенберг смотрел с тревогой: он не знал. Вдруг в сенях появился Димитрий Шуйский, брат князя Василия. – Что там?! – уже во гневе крикнул Димитрий. – Пожар, государь! – приветливо отозвался Шуйский. – Изволишь поехать и средь ночи? На его лице сияла улыбка. Димитрий тоже улыбнулся в ответ: его приближенные уже привыкли, что царь сам ездил на пожары. Ничего странного в этом не было: это только Борис Годунов да его предшественник Федор Иванович отсиживались, грузнели в покоях, а Иван Васильевич, отец Димитрия, не единожды собственноручно отстраивал Москву, горевшую охотно, часто, страшно… – Изволишь поехать? – повторил Шуйский. – Поеду, только оденусь. Димитрий вернулся в покой и, не тревожа жену, стал одеваться, вслушиваясь в нараставший набат. Брови его начали хмуриться. К пожару так не звонили… Звонили не к пожару. Лишь только рассвело, князь Василий Шуйский приказал отворить ворота тюрьмы и выпустить заключенных. Им раздали топоры и мечи. С солнечным восходом ударили в набат: сперва в церкви Святого Ильи на Новгородском дворе на Ильинке, потом зазвонили в соседних церквах, а уж потом черед дошел до большого полошного колокола, в который всегда били тревогу. Звон катился от одной церкви до другой, подхватывался звонарями, и через малое время во всех московских церквах били набат, причем во многих местах, ничего не зная, звонили лишь потому, что другие звонят. |