Книга Застава в огне, страница 46 – Владимир Брагин, Александр Хорт

Надир-шах прервался на полуслове — не стоило напоминать о Хакиме. Однако Парвина слушала его с невинным любопытством, и он с облегчением быстро закончил рассказ:

— Только через много лет я увидел тебя. Ты была такая пугливая. Ситора была такой же когда-то. Когда смотрю на тебя, вспоминаю молодость. Иногда кажется, что ее вообще не было. Я мечтал совсем о другом, но мне не дали выбора. У всех, кто родился здесь, нет выбора.

Он замолчал.

— Я знаю, вы спасли меня, господин, — тихо, почти шепотом, сказала Парвина, — и очень вам благодарна.

Надир-шах почувствовал, как хорошо и безмятежно ему рядом с этой девушкой, совсем не хотелось уходить. В умилении он заметил ее сочувственный взгляд и спросил:

— Почему ты так смотришь на меня?

— Потому что мне очень жалко вас, господин.

— Жалко?! Ты меня пожалела? — Он рассмеялся. — Добрая девочка, меня давно никто не жалел. Хорошо, что мы стали близки с тобой. Я буду тебе как отец. Если ты не против.

— Вы очень похожи на моего дедушку.

Идиллия была нарушена.

— Наверное, у тебя молодой дедушка?

— Очень старый. Он давно умер.

Надир-шаху опять сделалось по-настоящему грустно. Неужели он похож на очень старого дедушку, да еще давно умершего? Похоже, у этой красотки мозгов столько же, сколько у обычной скамейки. Мало кто допустил бы такую бестактность. Вздохнув, он встал, собираясь уйти. Неожиданно Парвина удержала его робким, по-детски наивным признанием:

— Я очень люблю вас, господин.

Надир-шах остановился. У девушки такой взгляд, что не поверить ей невозможно. Подобное признание дорогого стоит, его хочется услышать еще раз.

— Любишь? — переспросил он, словно не веря своим ушам.

— Да. И вас, и госпожу Ситору.

А вот это уже что-то новенькое.

— Ситору? Она что — разговаривала с тобой?

— Да, мы долго говорили. Она так добра ко мне. Она тоже сказала, что будет мне как мать.

На мгновение в глазах Надир-шаха промелькнули страх и растерянность, однако он тут же взял себя в руки. Ситора, побывавшая в этой комнате, — это явно дурной знак. Дело осложняется.

— Парвина, тебя завтра увезут отсюда. В мой дом в Мазари-Шариф.

— Почему, господин?

— У меня здесь много врагов. Значит, и у тебя тоже. Слишком много. Нам нельзя рисковать.

Несколько дней назад прапорщик Белкин по каким-то одному ему ведомым соображениям отрядил рядового Касымова на строительство нового гаража. Сейчас он сам не смог бы объяснить, почему его выбор пал на Касымова — ведь тот не имел никакого отношения к строительству. Тем не менее Федор назначил именно его, хотя сам в глубине души предчувствовал, что дело добром не кончится. И точно — старательно возведенная Касымовым стена ночью рухнула. Теперь Белкин проклинал себя, однако перед строем отчитывал рядового.

Солдаты смотрели на виновника происшествия с сожалением, но кое-кто не мог сдержать злорадной ухмылки. Только Виктор Самоделко стоял с равнодушным видом.

— Когда вы впервые пришли на заставу, сразу увидели, как все здесь сделано. Не просто так, аккуратненько, по-хозяйски, — говорил Белкин, неторопливо прохаживаясь вдоль строя. — Каждый кирпичик, дощечка, гвоздик каждый, даже злая колючая проволока, и та на совесть натянута! И не потому, что прапорщик Белкин брал, понимаешь, салабонов за жабры и душу вынимал. Отродясь не было такого. А потому что с душой делали — и для себя, и для тех, кто потом придет! Из поколения в поколение так было! Потому что это ваш дом, с него и граница начинается, и родина наша. И те пограничники, которые придут вам на смену, то же самое будут ощущать всеми клеточками…

У Касымова был донельзя несчастный вид, даже кончики усов уныло поникли. Прапорщик поглядел на него с отеческим упреком.

— Я понимаю, конечно, у каждого свой дом, мамка с папкой, поскорей к ним хочется. Но ведь дембельский аккорд — дело святое! Это все равно как храм строить, как написать завещание потомкам. И что же они обнаружат, потомки? — Прапорщик остановился перед кирпичной стеной, над которой все эти дни трудился бедолага Касымов. — Проходя ночью, Касымов, я облокотился чуток на твое «завещание», и вот она — «гибель Помпеи».

Он прошел чуть дальше вдоль стены — ее боковая часть была обвалена, будто пробита прямым попаданием. По строю прокатились смешки бойцов.

— Ничего тут смешного нет, товарищи пограничники. Точно так же и страну развалили. Что будем делать, Касымов? Как жить дальше? Не слышу, что ты там бормочешь. Ежу ясно, что ты хочешь отправиться на дембель тридцать первого декабря в двадцать три часа пятьдесят девять минут. Я правильно тебя понял?

Касымов отрицательно помотал головой и опять забормотал нечто невразумительное. Однако прапорщик Белкин прислушивался к его словам с таким предельным вниманием, будто боялся пропустить важное сообщение.

— «Искуплю», говоришь? Ну, не знаю, не знаю.

Рядовой продолжал его уговаривать, умоляюще шевеля губами, однако теперь Белкин откровенно не слушал его и даже не смотрел в его сторону, а с просиявшим лицом уставился в другую: рядом с плацем остановился подъехавший «уазик», из которого вышли Жердев и Мюллер.

Касымову тут же было приказано встать в строй, бойцам — равнение налево. И когда Жердев с Мюллером подошли к строю, Белкин с нарочитой серьезностью доложил:

— Товарищ лейтенант! Товарищ прапорщик! Застава к торжественной встрече героев-пограничников построена!

Мюллер со скупой улыбкой кивнул Федору:

— Без напряжометра. Чай, не по телевизору выступаем. — Он оглядел строй: — Здравствуйте, товарищи солдаты.

— Здравия желаем, товарищ прапорщик! — гаркнули бойцы.

Только после этого в ход пошли дружеские объятия и рукопожатия.

Сидевший в своем кабинете Мансур услышал радостный галдеж и подошел к окну. Он тоже обрадовался, увидев Жердева и Мюллера. Те вернулись побледневшие, похудевшие, но живые, здоровые, а это главное. Сейчас, заметив, как Аскеров приветственно машет рукой, они направились к нему.

Мансур быстро приготовил свое «фирменное блюдо» — чай. Он был большим докой по этой части, и это невольно подчеркнул Мюллер, попивая одну пиалу за другой. Чувствовалось, соскучился по такому. Гансыч сидел усталый и обмякший, довольный, как путник, добравшийся до родного дома. Рассказывал Мансуру и Никите:

— Освобожден подчистую. За отсутствием состава преступления. Еще банкет мне устроили на прощание. Вот уж не думал, что в тюрьме так хорошо. Прямо отпускать не хотели. И вообще, когда народ напивается, все очень даже хорошие люди.

— Так тебя, Гансыч, не по амнистии выпустили?

— Я же говорю: за отсутствием состава преступления. «Не виноватая я». А знаешь почему? Это все из-за черного джипа. Из-за него, паскуды. Чуток им обидно, что не они его прижопили, но все равно благодарны. Хотя и завидуют — жуть.