Онлайн книга «Горячий след»
|
Это он сказал по-русски, больше для себя. Но Хирст кивнул — и вдруг протянул Олегу коричневую потёртую перевязь, на которой крепился длинный палаш в черных, стянутых бронзовыми оковками, ножнах. Тяжёлую рукоять палаша закрывала выпуклая гарда в рядах мелких ямок. Хирст подвыдернул из ножен плоское, без выборок, лезвие. — Смотри, — сказал он, поднимая оружие к глазам Олега. — Рукоять новая. Но клинку больше семисот лет. Тогда не полировали сталь. — Вижу, — Олег в самом деле видел на матовой поверхности переплетения узоров, образовывавшие вроде бы фигуру человека, стоящего с прижатыми к бокам руками расставив ноги. А около эфеса чернели буквы — не современные, а руны. — Так писали наши предки, — сказал Хирст, убирая клинок. — Тут написано: «Я — закон». Может быть, это и неправда. Но моих предков это спасало. Возьми его, Эльга. Пусть он служит тебе. Тем более, я думаю, что закон — рука, которая держит это оружие, а сам клинок — лишь орудие воли. Твоя воля не будет злой. — Мне нечего тебе дать… — растерялся Олег, но потом спохватился и сорвал с пояса чехол с «оборотнем». — Бери. Это хороший нож. И надёжный инструмент, им много можно делать… ну, ты разберёшься. Хирст кивнул. Потом уже привычным жестом взял Олега за плечо: — Будь осторожен с этим, — он скосил глаза в сторону Генки. — Он трус. Я не знаю, что там у вас с ним произошло, но у него глаза труса. Я наблюдал за ним эти дни, и мне даже странно, что он вместе с тобой. — Мы не выбираем, кого нам спасать, — сказал Олег. Хирст приподнял светлые брови и медленно сказал: — Да. Это, наверное, так. Но всё-таки будь осторожен. Иногда трусы начинают ненавидеть остальных как раз за то, что те прощают им их трусость… Ещё раз там, где стоят часы
— Пас! — Даю! — Оп! — Держи! — Взял! Чёрно-белый потёртый мяч метался между ногами мальчишек. Мяч нашёл Борька — просто нашёл в траве — и теперь он, Тимка, Данилка и даже Кирилл пасовались между двух импровизированных ворот из сухих сучьев. Девчонки готовили обед. От костра тянуло запахом горохового супа — из запасов, оставленных каким-то караваном, прошёдшим здешними местами в те два дня (не восемь), что отсутствовали старшие ребята. А Артур с Олегом загорали в ковыле, расстелив куртки, голова к голове. Олег рассматривал палаш, вынутый из ножен. — Бриться можно, — сказал он, вдвигая оружие обратно. — Только пока нечего. — Почему ты не сделал то, что от тебя требовал тот гад? — вдруг спросил Артур. Олег поморщился. — Ну всё-таки? — А ты бы сделал?! — рассердился Олег. — Не знаю, — вдруг ответил Артур. — Меня просто несколько раз ударили палкой. Не больше, если подумать. А тебя пытали. — Зачем тебе это, Артур? — прямо спросил Олег. И Артур ответил так же прямо: — Затем, что я — будущий военный. Мне интересно, что даёт… что даёт силу. В такой вот… ситуации. — Правильное питание и чистка зубов пастой «колгейт», — ответил Олег. И, увидев, что кадет помрачнел, искренне добавил: — Извини… Не знаю я. Это высокие слова надо говорить. — Скажи, — серьёзно посоветовал Артур. — Хватит ёрничать и ползать по дерьму. Нам этого и дома выше крыши… Скажи высокие слова, командир. — Честь, — коротко ответил Олег. — Русская честь. Оказывается, она действенна во всех мирах и временах. А я и не знал, что она у меня есть. — Я пойду с тобой и дальше, — Артур сел. — И знаешь что? Когда вернёмся… ну… давай дружить, что ли? — А сейчас мы что делаем? — искренне удивился Олег. Но Артур ответил рассудительно: — Сейчас — это другое. Сейчас ты командир, я подчинённый, мы оба — соратники. А там, дома, мне хотелось бы, чтоб у меня был такой друг. — Смотри, какие облака… — Олег поднял голову, оперся ладонями о землю за спиной. — Облака-облака… Первый раз вижу тут облака. — Про облака есть стихи, — вздохнул Артур. — Отец их любит петь, как песню… — Отец… он у тебя военный? — спросил Олег. Артур отвернулся и тихо сказал: — Он у меня… был военным. Он инвалид. Без обеих ног. — Что? — выдохнул Олег. — Ничего, — сказал Артур. — Вот такое стихотворение. Я запомнил. Я только спеть не смогу… Над землёй бушуют травы, облака плывут, кудрявы. А одно, вон то, что справа, — это я… это я… это я… И мне не надо славы. Ничего уже не надо мне и тем, плывущим рядом. Нам бы жить — и вся награда. Нам бы жить, нам бы жить, нам бы жить — а мы плывем по небу. Эта боль не убывает. Где же ты, вода живая? Ах, зачем война бывает, ах, зачем, ах, зачем, ах, зачем, зачем нас убивают?.. А дымок над отчей крышей всё бледней, бледней и выше. Мама, мама, ты услышишь голос мой, голос мой, голос мой — всё дальше он и тише… Мимо слез, улыбок мимо облака плывут над миром. Войско их не поредело, — облака, облака, облака… И нету им предела! [22] — Грустные стихи, — задумчиво сказал Олег. — Почему у нас так много грустных стихов? — Жизнь такая, — мрачновато ответил Артур. — Вот ты мне скажи — с чего нам, например, веселиться? — А облака всё-таки красивые, — подытожил Олег, укладываясь животом на куртку. — Ты не передумал? — спросил Артур, по-прежнему глядя в небо. Олег вопросительно посмотрел на него, приподняв голову. — Искать тех, кто всем этим занимается? — Нет, — отрезал Олег. — А не думаешь, что это могут оказаться весьма высокоторчащие граждане? — Ты когда-нибудь видел барабан? — лениво спросил Олег, уткнувшись носом в локоть. Артур сердито спросил: — При чём тут барабан? Ну видел. — А лейбгвардейский? — серьёзно допытывался Олег. — Высокий такой, у него по бокам ещё струны натянуты? — При чём тут это? — окончательно разозлился Артур. — Что всякую хрень спрашиваешь? — А при том тут это, — Олег улёгся удобнее, — что мне как раз по такому барабану, насколько высоко они торчат, эти граждане. Я детьми торговать никому не позволю. |