Книга Сонька. Конец легенды, страница 46 – Виктор Мережко

— А какой резон меня убивать?

— Начальник велел.

— Меня?!

— Тебя, гумозник.

— А чего я ему такого сделал? Следом вроде хвоста так и бегаю.

— Вот за то и велел. Видать, слишком не по делу махаешь этим самым хвостом.

Евдокимов помолчал, продолжая смотреть на ночного гостя, с недоверием переспросил:

— Начальник выпустил меня убить?

— Тебя.

— Дела-а… И чего делать?

— Договариваться.

— С господином поручиком?

— Со мной.

Кузьма ничего не понимал.

— О чем договариваться, алюрник?

— Чтоб бежать вместе.

— В тайгу, что ли?

— А куда еще? — ухмыльнулся Овечкин.

Кузьма со злой хитрецой посмотрел на него.

— А ежели не побегу?

— Не побежишь, конец тебе все одно известный. Не я, так другой завалит. На тебе, Кузьма, уже черная метка поставлена. Не жилец ты на этом свете.

— Не-е, — оскалился тот. — Мутишь ты меня, Лука. Голову дуришь. Вот сейчас как заору и тебе конец. Схватят и запорют.

— Не успеешь. Стрелять ладно умею.

Евдокимов помолчал, неожиданно попросил:

— Воды дай!

Тот, не убирая винтовки, зачерпнул из кадушки кружкой, подал хозяину. Он выпил жадно, едва ли в один глоток.

— А когда бежать-то?

— Сейчас.

— Так ведь хоть собраться надобно. Это как голодный в баню!

— Лыжи у тебя есть?

— Есть. Как раз две пары.

— Доставай и с богом.

— Трехлинейку с собой?

— А то!.. Вдруг на зверя набредем или на человека со звериным обличьем. Давай патроны и сам собирайся!.. Жрачки тоже прихвати.

Кузьма вдруг метнулся по комнате, стал бессмысленно доставать что-то из ящиков и сундуков и тут же засовывал обратно. Натянул теплые ноговицы, тулуп, вдруг остановился.

— Правда, что ли, Никита Глебович велел меня убить? Или врешь?

— А какой резон врать? Видать, чем-то серьезным не угодил барину. Вот когда тебя выгнал из холодной, так мне и нашептал в ухо.

…Они вышли из амбара осторожно, таясь. В ночном небе висел месяц. Оба были на лыжах, за спинами виднелись привязанные войлочные котомки с провиантом.

Собаки во дворе подняли было гвалт, но Кузьма цыкнул на них, и они охотно вернулись в будки.

— Ну, с богом, — перекрестился Евдокимов.

— В час добрый, — кивнул Овечкин.

Они огляделись и ходко двинулись в сторону чернеющего леса, оставляя на рыхлом снегу широкие лыжные следы.

Рано утром, когда бараки только начали просыпаться, в дверь комнаты Гончарова постучали с такой силой, что он от неожиданности вскинулся и какое-то время не соображал, где он и что он.

— Ваше благородие, беда! — прокричал из коридора мужской голос.

Никита торопливо натянул брюки, толкнул дверь. В коридоре стоял с вытаращенными глазами надзиратель.

— Ваше благородие, беда! — снова повторил он.

— Что стряслось?

— Побег!.. Сбежали двое — Евдокимов и Овечкин.

— Когда?

— Ночью, видать, след от лыж совсем еще свежий.

— Поднимай людей, готовь собак! — приказал поручик и стал торопливо одеваться.

След действительно был совсем недавний — глубокий, вдавленный, размашистый. Гончаров стоял за амбарной оградой, смотрел вдаль, рядом топтались человек пять конвоиров, державших на поводках скулящих от нетерпения собак.

— Догнать! — коротко приказал поручик. — Догнать и отдать собакам на расправу. Живыми не брать. Вы меня поняли?

— Так точно, ваше благородие, — козырнул старший из конвоиров. — Собаки свою работу сделают.

— Вперед!.. Они не могли уйти далеко!

…Люди с трудом сдерживали рвущихся по следу волкодавов, бежали на пределе сил, обнаруживая все более свежие отпечатки.

Кузьма и Лука услышали лай погони, в панике заоглядывались, прибавили ходу, хотя силы были на исходе.

Собаки настигали их. Конвоиры свистели и кричали.

Убегающие сбросили лыжи, попытались бежать в густую тайгу, путаясь в глубоком снегу и падая.

Натасканные на преследование псы вскоре настигли их.

Набросились жадно и остервенело. Люди пробовали отбиваться, но животные с азартом грызли им руки, ноги, одежду, лица, глотки.

Снег окрашивался кровью.

Вскоре все было окончено — на вытоптанной полянке лежали два бездыханных тела. Собаки возбужденно скулили, конвоиры с трудом сдерживали их.

Егор Никитич смотрел на князя спокойно и даже с некоторой иронией.

Икрамов полистал бумаги, принесенные следователем, поднял глаза на визитера.

— Я, ваше высокородие, — произнес тот, — имею нехорошую привычку излагать свои мысли прямолинейно и достаточно откровенно. Невзирая на ранги и звания.

— Похвально, — кивнул князь, улыбнувшись. — Вы готовите мне некий сюрприз?

— В каком-то смысле да, — следователь достал из папки карандашный портрет Таббы под кисеей. — Вам никого не напоминает сия дама?

Ибрагим Казбекович взял листок, довольно внимательно стал изучать его.

— Что-то знакомое есть, но припомнить не могу.

— Позвольте вам подсказать, князь?

— Разумеется.

— Помните, в свое время в оперетте блистала мадемуазель Бессмертная?

От услышанного Икрамов на мгновение замер, но совладал с собой, довольно спокойно ответил:

— Помню. Не однажды бывал на ее спектаклях.

— Совершенно верно, Ибрагим Казбекович. Но, опять же по моим сведениям, вы какое-то время были весьма увлечены ею.

Князь вспыхнул.

— Это имеет отношение к конкретному разговору?

— В какой-то степени. Однако степень остроты будет известна со временем.

Икрамов взял папиросу, закурил.

— И что же, по вашим сведениям, приключилось с примой после «Инвалида»?

— Сведения, ваше высокородие, разноречивы. Ходили слухи, будто бы она основательно опустилась, даже оказалась едва ли не на паперти, но спустя какое-то время следы ее затерялись совсем.

— Есть сведения, будто она живет в доме княжны Брянской?

Гришин удовлетворенно пожевал губами, кивнул.

— Я к этому иду, — достал из папки второй портрет, протянул Икрамову. Это был тоже портрет Таббы, но уже после посещения ею театра. — Как вам эта особа?