Книга Битвы за корону. Прекрасная полячка, страница 94 – Валерий Елманов

Едва вернувшись, Федор принялся хвастаться, сколько всего успел за это время. Он даже хотел скинуть с себя рубаху, чтоб продемонстрировать достигнутые результаты, но я успел остановить — завтра в баньке разгляжу. Впрочем, хвалиться ему и впрямь было чем. Даже внешне заметно, что парень скинул не меньше двух-трех кило. Пузцо вообще исчезло, да и лицо не такое округлое.

Жаль только, что он периодически, о чем бы мы с ним ни говорили, сводил разговор к Мнишковне. Как она, да не серчает ли на него. Насчет первого я заверил, что все в порядке, а касаемо последнего многозначительно спросил:

— А сам как думаешь? Кто запер в четырех стенах, с того и спрос. — Но чуть утешил: мол, злится она больше всего на меня, и в первую очередь, как я полагаю, именно потому, что я на глазах у нее.

— А обо мне не вопрошала? — с надеждой спросил он и расстроился, услышав мой ответ:

— Ни разу. Впрочем, я и сам с нею редко виделся. Да ей и недосуг. Помнится, заглянул к ней, а она занята — отмечает Пасху. Ну я и не стал ей мешать, ушел. А после того…

— Как… Пасху? — застыл он, не донеся до рта кусок пирога. — Какую… Пасху?

— Католическую, какую ж еще, — недоуменно пожал плечами я.

Я не дал упасть выпавшему из его рук куску пирога, подобрав его влет, на полпути к полу. Аккуратно положив его обратно на блюдо, стоящее перед Федором, я посоветовал:

— Ты бы, Федор Борисович, поосторожнее с продуктами.

Но он не слышал меня. Губы его беззвучно шевелились, лицо побледнело, а в глазах… Нет, такое надо видеть — описать его горе я не в силах. На пару секунд мне даже стало его жалко, но что поделать — хирургическое вмешательство давно назрело, ибо терапевтические средства бессильны.

— Не… верю, — наконец выдавил он.

— Ну и напрасно.

— А может, тебе помстилось? — вдруг оживился Федор. — Сам же сказываешь, сразу ушел. Подумал, будто Пасха, а на самом деле…

— Может, и помстилось, — равнодушно откликнулся я. — И на самом деле в руках у меня был не пасхальный кулич, который они попытались спрятать, а обычный каравай. Да и в гостях у нее были не монахи, а гусары ее братца Станислава, ради шутки напялившие на себя рясы. Но понимаешь, в чем беда…

Я помедлил, сделав паузу. Признаться, продолжать не хотелось, ибо черные глаза Годунова уже наполнились слезами. Но на ум пришло, что, если я прервусь, получится куда хуже. Тогда разговор непременно возобновится завтра, а сам я буду весьма схож с хозяином, который, жалея любимую собаку, отрезал ее больной хвост кусками. Нет уж, коль бить, то и добивать, а не добивать, так нечего было и начинать. Почему-то на ум пришел мультик «Каникулы в Простоквашино», и я почти дословно процитировал слова папы Дяди Федора:

— Мстится каждому свое. Это ведь только простужаются все вместе. А тут не одному мне, но и еще пяти гвардейцам, что на охране ее покоев находились да вместе со мной к ней заглянули, точь-в-точь помстилось. Это как?

Тот кивнул, ни слова не говоря и, по всей видимости, окончательно впав в ступор. Черт побери, не ожидал столь бурной реакции. Кажется, я перестарался, махая скальпелем. И в качестве собственного оправдания сочувственно напомнил:

— Я ведь тебе и ранее намекал, Федор Борисович, что она как была, так и осталась католичкой. Напрасно ты мне не поверил.

Тот вновь кивнул, продолжая упорно молчать. Я выждал минуту, но, видимо, шок от услышанного оказался чересчур сильным. Пришлось снова подать голос, но исключительно с целью отвлечь. Мол, по случаю моего приезда надо бы собрать и всех прочих, в смысле воеводу Христиера Мартыновича и сотников обоих полков. Пировать так пировать. Тон у меня был веселый, но насквозь фальшивый — сам чувствовал. Впрочем, это навряд ли имело какое-то значение — Федору было ни до чего.

— Собери, — бездумно кивнул он.

Странно, согласился. Уже лучше. Авось в многочисленной компании быстрее оправится от моей новости.

Я вышел, сказав Дубцу, чтобы все организовал и предупредил народ, но возвращаться к царевичу не спешил — пусть чуть-чуть побудет в одиночестве. Лишь минут через десять, постояв на крыльце и полюбовавшись звездами, я вернулся. Оказывается, рано. Царевич как сидел, так и продолжал сидеть, даже не шелохнувшись.

В итоге пришлось идти гудеть с ними одному. А что делать, коли мне так и не удалось растормошить Годунова и в последний момент он наотрез отказался покидать терем, сославшись, что ему неможется.

Гудел с нами и донской атаман Андрей Иванович Корела, прибывший вместе со мной. Распорядился я найти его незадолго до отъезда. Отыскали мои люди быстро, в одном из московских кружал. Отыскали, но не трогали, как и было им велено, просто сообщили мне, а уж дальше — моя забота.

Мешкать я не стал, немедленно отправившись туда. Едва зашел внутрь, как захотелось обратно, на свежий воздух — та еще обстановочка. Воздух — хоть топор вешай. Не накурено, неведом на Руси табак, но и без него ароматов хватает, притом куда отвратительнее. Грязь жуткая — что под столами, что на них. Ну и народец, полностью соответствующий обстановке, — расхристанный, чумазый, окоселый.

Корела, голый по пояс, сидел угрюмо опустив голову и уставившись в какую-то ему одному видимую точку на столешнице. Был он один. Я опустился на лавку напротив.

— О-о, княже, — встрепенулся он и заплетающимся языком предложил мне выпить за упокой души «красного солнышка».

— Не хватит ли? — осведомился я. — Ты за его помин, поди, бочку выдул, если не две.

— Какое там! — отмахнулся атаман и горделиво похвастался: — Бери три, а то и четыре. Хотя… Рот дерет, а хмель не берет, — пожаловался он и вновь помрачнел.

— Не будет с тебя?

— Будет, — согласился он. — В долг не наливают, а с последней полушкой я позавчера распростился. Потому мне одна дорога — на Дон.

— Жаль, — вздохнул я. — О помощи хотел просить, а ты уезжаешь.

— Ты?! Меня?! О помощи?! — С него даже хмель слетел от такой новости. — Ну-у ежели возмогу, — протянул он неуверенно.

— Возможешь, было бы желание, — подтвердил я.

— Тогда сказывай.

— Не здесь. Коль и впрямь согласен, на подворье у меня продолжим. Так как, поедем?

— Енто ты поедешь, а я пойду, — криво ухмыльнулся он, пояснив: — Безлошадный я давно. Безлошадный и… — Он критически оглядел себя и добавил: — И безодежный.

— Понятно, — кивнул я. — Хмелек — щеголек: сам ходит в рогожке, а вас водит нагишом.

— Точно, — согласился он. — Ныне гуляшки, и завтра гуляшки — вот я и без рубашки. Да и без коняшки.

— Уже с нею, — поправил я его. — Конь у кружала стоит. А что до одежи, то на-ка вот, приоденься для начала. — И я скинул с плеч опашень, специально надетый мною поверх кафтана, поторопив: — Ну? Удалой долго не думает. Едем?

А дальше была баня, где мои гвардейцы в четыре руки и четыре веника выколачивали из Корелы хмель. Весь навряд ли — слишком много его скопилось, но выглядел он в предбанничке совсем иным, куда свежее и бодрее. Да и квасок пил с видимым удовольствием, хотя и намекнул насчет послебанной чарки.