Книга Версальский утопленник, страница 73 – Жан-Франсуа Паро

— Ты действительно думаешь, что сумеешь что-нибудь нарыть в этом направлении?

— Не знаю. В нашем положении нельзя пренебрегать ничем. Опыты, интересующие герцога Шартрского, повторяющиеся намеки, куски партитуры для контратенора… Что все это значит? Я не знаю, но повторюсь: не стоит ничем пренебрегать. Доктор Месмер написал мне имена певчих из часовни, близких к принцу. Вот с ними мы и попробуем разобраться.

Николя ощущал потребность подвигаться и, покинув Дом для прислуги, отправился бродить по парку. Пересек партер, немного помедлил в Бальном зале, посидел на каменной скамье и двинулся дальше. Влекомый какими-то смутными ощущениями, он дошел до часовни. Дверь в святилище была открыта; он вошел внутрь; убранство часовни показалось ему еще более внушительным и величественным, чем во время парадных служб. Задрав голову, он принялся рассматривать роспись свода. Когда он восхищенно взирал на фигуру Господа, более напоминавшего Зевса-громовержца, тишину нарушило пение: где-то под куполом исполняли Confiteor tibi Domine. [54] По-видимому, пела женщина, однако он никогда еще не слышал такого нежного и приятного голоса. Гибкий и бархатистый, чудесный голос словно вырывался из хора ангелов, окружавших Отца Небесного; легкий и одновременно звонкий, он прекрасно дополнял роскошное убранство часовни. Придя в себя от восхищения, Николя решил узнать, кто с первых же звуков сумел покорить его. Отыскав вход на лестницу, он поднялся на возвышение и там, возле органного корпуса, увидел пожилого человека. Держа в руках партитуру, он стоял, закинув голову, и оглашал своды чудесными колоратурами.

Николя сел на верхнюю ступеньку и слушал, пока исполнитель не умолк. Тогда он встал и направился к нему. Певцу оказалось немало лет. Старомодный парик обрамлял одутловатое лицо, вокруг маленького рта висели складки, как у бульдога. Темные круги под глазами резко выделялись на землистой, словно обсыпанной мелом коже, поражавшей своей бледностью. Он выглядел рыхлым и чахлым, а высокий рост и полнота лишь усиливали это впечатление.

— Сударь, — произнес с поклоном Николя, — для меня большое счастье услышать ваше пение, поэтому прошу меня простить, что я сразу не выдал свое присутствие.

— Тут нет ничего дурного, сударь, — ответил певец с сильным итальянским акцентом. — Я давно не пою здесь, но когда-то я имел честь принадлежать к хору королевской капеллы. Нынче я с полным правом наслаждаюсь отдыхом, но иногда, влекомый ностальгией, я прихожу сюда, сударь, и пою. В конце концов, часовня сейчас пустует, ибо двор еще не вернулся в Версаль.

Внезапно Николя сообразил, кого он только что слушал.

— Насколько я понял, у вас ведь контральто, сударь?

— Было, сударь, было. Я Сильвиано Барбекано, к вашим услугам.

— Много ли осталось ваших собратьев?

— Увы, практически не осталось. Раз уж вы столь любезны и ваша любознательность простирается столь далеко, скажу, что покойный король решил слить воедино хор певчих, исполнявший песнопения в часовне, и камерную капеллу.

— А по какой причине?

Барбекано потер большой палец об указательный.

— О-хо-хо! Деньги, лишние траты. Стремление ужаться. В капелле упразднили должности вышедших из моды серпентов и прочих старинных инструментов, а вместо них взяли гобои и рожки. Отсюда и дальнейшие изменения. Певчих стали заменять музыкантами. Нас, контральто, то есть кастратов, осталось совсем немного.

И он с подозрением посмотрел на Николя. Однако тот оставался бесстрастным.

— Монархи нас больше не жалуют. Его Величество не любит музыку. Королева любит своих немцев и предпочитает новинки.

Он печально покачал головой.

— Полагаю, вы знаете тех, кто продолжает здесь петь?

— Конечно. Естественно, хуже, чем раньше. Когда-то в саду, прилегающем к Нотр-Дам, стояло симпатичное здание, Итальянский домик. Вы и сейчас можете им полюбоваться. Мы жили там все вместе. А сколько очарования вносил в нашу жизнь сад! Баньера, самый старый среди нас, скончался в том домике в возрасте ста двух лет. У него даже в старости сохранялся необычайно красивый голос, о котором говорили, что с ним не сравнится ни женский голос, ни чье-либо контральто.

— Вас послушать, сударь, так вы идете по тому же пути.

— О, вы слишком любезны! По сравнению с ним я еще мальчишка. Но, возвращаясь к нашему дому, скажу, что в 1758 году его продали. С тех пор ботаник господин Ле Моннье изрядно обогатил тамошний сад.

Обернувшись, кастрат окинул взором часовню.

— Мы все исчезнем когда-нибудь. Знаете ли вы, сударь, что в 1715 году четыре кастрата, сменяя друг друга, восемь суток несли караул возле останков великого короля? Это были те малые почести, которые мы могли воздать тому, кто проявлял к нашему искусству искренний интерес.

— Могу ли я, сударь, задать вам один вопрос, услышанный мною несколько дней назад?

— Сударь, я к вашим услугам.

— Речь идет о так называемых магнетических экспериментах, проводимых герцогом Шартрским над некоторыми из ваших собратьев. Быть может, вы что-то слышали об этом?

— Ах, сударь, в нашем кругу мы до сих пор смеемся над этими экспериментами. Кому только пришла в голову мысль, что наша природа может до такой степени измениться!

— А кто участвовал в этих опытах?

— Бальбо, Манджарелли и я. Любопытно, что вы со мной заговорили. Видите ли, несколько дней назад мы обсуждали эти опыты во время ужина, который я устраивал. Разумеется, позубоскалили немножко, каждый внес свою лепту шуток. Кроме Бальбо.

— Его не было на том вечере?

— Был, но он так рьяно налег на шампанское, что быстро утратил дар связной речи. Он заснул на месте и уехал от меня только во вторник утром, когда пробило девять. У него кружилась голова, так что он и тогда не сказал ни слова.

— А остальные? — со смехом спросил Николя; он опасался, как бы собеседник не вывел его на чистую воду.

— Разлетелись часов в пять утра. В этом году лето столь жаркое, что приходится вовсю пользоваться ночной прохладой.

— Когда-то, — продолжал Николя, стараясь, чтобы его вопросы не походили на допрос, — я часто ходил в Лувр на концерты духовной музыки и с восхищением слушал Stabat Mater Перголезе в исполнении кастрата Аюто и мадемуазель Арди. Это было то ли в 62-м, то ли в 63-м.

— В 63-м. У вас прекрасная память, сударь. А вы случайно не музыкант? Быть может, ваше имя, сударь.

— Николя д’Эрбиньяк, — ответил Николя, воспользовавшись названием одного из своих бретонских поместий. — Я всего лишь любитель и играю на бомбарде, традиционном инструменте своей родной провинции. Я знаком с господином Бальбастром.

Пусть этот гнусный тип хоть где-нибудь пригодится, подумал он.

— Он пишет очаровательные пьески. Очень модный композитор, — произнес итальянец.