Онлайн книга «Окаянная сила»
|
Достав из-за пазухи узелок, Аленка прокопала рукой пещерку под тюфяком и затолкала туда подклад. Что-то еще велела произнести Степанида Рязанка над прикрыш-травой, а что — у Аленки, разумеется, вылетело из головы. Она задумалась, стоя на коленях перед кроватью, и так, видно, крепко задумалась — не сразу поняла, что шаги на лестнице приблизились уже вплотную! Выхода не было — Аленка нырнула под кровать. Вошли, внеся и свет, двое — мужчина и женщина. Ей показалось, что это Анна Монсова и тот мужчина, с которым она целовалась. Они беседовали по-немецки, причем оба были чем-то весьма довольны. И сели они на ту постель, под которой схоронилась от греха подальше Аленка. Она видела их ноги — одна пара в больших запыленных башмаках с пряжками и в белых чулках, другая — в бархатных башмачках, уже несколько потертых. Эти ноги вели себя странно — переступали, приподнимались, а потом и вовсе исчезли, как будто в воздух взмыли. Причем сразу же прекратились и речи. Бархатные башмачки вишневого цвета один за другим упали на пол, мужские же башмаки куда-то подевались. Аленка не сразу сообразила, что означает это колыханье и поскрипывание кровати. А когда поняла — от стыда чуть не умерла. Там, над ее головой, мужчина и женщина торопливо, даже не раздеваясь, соединились. Прошло неимоверно долгое время. Раздался негромкий и торжествующий смешок женщины. Мужчина о чем-то спросил, она ответила. Дивно было, что они предаются блуду, имея под собой заговоренный подклад, который, по словам Степаниды Рязанки, должен был нарушать это дело. Очевидно, подклад оказался смышленый — должен был вредить лишь рабе Анне с рабом Петром, а прочих мужчин подпускал к немке беспрепятственно. Аленка представила, как будет рассказывать о своем великом подкроватном сидении Дунюшке и Наталье Осиповне, как будут они восторгаться, руками всплескивая, и как поразятся верховые боярыни, казначеи, стольницы да постельницы, сенные девки вновь вспыхнувшей любви между царем с царицей. В непродолжительном времени на пол ступила нога в большом башмаке, за ней и вторая. Крупная рука, едва видная из-под белого, нездешней работы кружева, нашарила оба маленьких башмачка и вознеслась вместе с ними. Двое на постели снова заговорили, но голоса были озабоченные. Анна соскочила, потопала — видно, маловаты были те башмачки, хоть и ладно сидели, — и первая вышла из опочивальни, мужчина — за ней. Подождав, выбралась Аленка из-под грешной постели и прокралась к лестнице. Тут-то и услышала она наконец русскую речь! — Ты ли это, Франц Яковлевич? — спросил резковатый, задиристый юношеский голос. — Мы же тебя, сударь мой, обыскались! — Я пошел за Аннушкой, Алексаша, дабы уговорить ее вернуться. Это нехорошо, когда красавица в разгар веселья покидает общество, — отвечал тот, кого назвали Францем Яковлевичем, отвечал по-русски и — вполне внятно. Аленка даже рот приоткрыла — неужто сам Лефорт? Собеседники стояли в дверях, причем Алексаша — так, как если бы собирался входить в дом, а немец — как если бы собирался его покинуть. Анны поблизости вроде бы не было. Видно, выскользнула первой, чтобы их, блудодеев, вместе не встретили. — Ну и как, уговорил ли, Франц Яковлевич? Государь в толк не возьмет, куда она подевалась. Он с ней, с Анной, так не уславливался. — Я не застал ее наверху. — Кого же ты тогда там, сукин сын, уговаривал?! Святого духа?.. Сорвалось грубое слово — да отступать некуда, вытянулся весь Алексаша, подбородок бритый выставил, грудь выкатил. Застыли оба на мгновенье — росту равного, грудь в грудь, глаза в глаза. Немец отвечал на сей раз по-немецки, повелительно, и даже замахнулся на парня. Тот ответил по-немецки же, и жаль — ни слова не понять. Лефорт прервал его, высказал нечто краткое, но весомое, и попытался отстранить. — Она же теперь не твоя, а государева! — возмутился, уже по-русски, Алексаша. — Проведает государь — камня на камне от вашей слободы не оставит! Немец неожиданно и неудержно рассмеялся и сказал что-то такое, отчего защитник прав государевых лишь руками развел. — Ну, давай уж, что ли, Франц Яковлевич… — Больше так не делай, юноша, подслушивать под окошками — дурно, — с тем немец, порывшись в накладном кармане, достал нечто и передал парню из горсти в горсть. — Как же теперь с Аннушкой быть? — пряча деньги, спросил Алексаша. — Я ее уговорил, — отвечал Лефорт. — Погуляет, придет. Будет кротка и покорна, как боярышня. С тем и удалился по темной улице, походочка — носками врозь, плечи гуляют, кабы не длинная шпага, торчащая из-под золотного кафтана, — вовсе шут гороховый. — Ах, растудыть твою… — Алексаша витиевато выразился и присел на порог у полуоткрытой двери. Только его тут Аленке и недоставало! Она из закутка под лестницей видела широкие плечи парня, горой выложенные над макушкой кудри вороных накладных волос. Вдруг он вскочил — похоже, услышал что-то. И пропал из поля зрения Аленки. Надо было удирать. Девушка метнулась к двери и увидела, что Алексаша не так уж далеко и ушел. Стоя посреди улицы, он выплясывал нечто непотребное — кланялся, отклячив зад и метя по пыльной земле рукой, да еще подпрыгивал при сем. Выкрутасы свои он выделывал перед тремя всадниками. Они же не торопились сходить с коней, а наблюдали за ним, и лица их, скрытые широкими полями оперенных шляп, были недосягаемы для взгляда. — Ну, полно, будет! — сказал один из них на чистом русском языке. — Ты, сокол ясный, не вчерашнего дня ли тут ищешь? — Я по государеву делу, твое княжеское высочество! — с некоторой обидой отвечал Алексаша. Всадник поднял голову и убедился, что окна во втором жилье темны. — А где ж государь? Чай, и не ведает, что ты по его делу хлопочешь… — На том берегу, во дворце, Борис Алексеич! — бодро отвечал Алексаша. — Крикнуть лодку? — А я чаял его здесь найти. Не кричи… Мы с доктором Лаврентием криков сегодня понаслушались… Князь Голицын повернулся к другому всаднику и сказал ему что-то по-немецки. Тот ответил и развел руками, как бы признавая в неком деле свое бессилие. — Государь сговорился с Анной, что она первая сюда прибежит, он — за ней, — не слишком уверенно молвил Алексаша. — Я всё дозором обошел, чует мое сердце — неладно сегодня что-то… — Ф-фу, в горле пересохло, — буркнул Голицын и, видно, сам же перевел свои слова на немецкий язык для доктора Лаврентия. Тот со всей услужливостью залопотал, указывая рукой в глубь улицы. |