Книга Дикий сад, страница 27 – Марк Миллз

Но среди всех несчастных, выпотрошенных, варящихся в реках крови и захлебывающихся человеческими экскрементами, не было никого из персонажей сада. Расстроенный неудачей, Адам торопливо листал страницы, высматривая знакомые имена: Флора, Зефир, Дафна, Аполлон, Гиацинт, Эхо, Нарцисс. Занимаясь этим, он не сразу заметил подошедшего к столику мужчину.

— Привет.

Адам обернулся и поднял голову — Фаусто. На сей раз бывший партизан выглядел получше. Правда, на щеках и подбородке проступала тень густой щетины, но длинные волосы определенно успели познакомиться с расческой, а рубашка не просилась в стирку и была застегнута почти на все пуговицы. Впрочем, и эти незначительные уступки щегольству не могли в полной мере замаскировать врожденное неуважение к условностям.

— Можно? — спросил он, опускаясь на свободный стул.

— Конечно. — Адам пододвинул к себе пачку и демонстративно пересчитал сигареты.

Фаусто улыбнулся:

— Не волнуйся. Сегодня я со своими.

— Как дела?

— Неплохо. Устал. Слишком много работал.

— Я даже не знаю, чем ты занимаешься.

— Всем понемногу, — ухмыльнулся итальянец. — У меня домишко в горах. Там всегда найдется чем заняться. Сейчас строю свинарник.

— У тебя есть поросенок?

— Пока нет, но, когда появится, можешь не сомневаться — это будет самый счастливый поросенок на свете. — Он взглянул на лежавшую на столе книгу. — Данте, вот как? Lasciate ogni speranza voi ch'entrate.

Адам уже знал эту строчку, одну из самых знаменитых, — эти слова были начертаны над воротами Дантова Ада: Оставь надежду всяк сюда входящий.

— Ты ее знаешь?

— Знаю ли я «Божественную комедию»? А ты знаешь Шекспира? Ты знаешь Мильтона? Данте — сын Тосканы. — Фаусто положил руку на книгу. — Именно поэтому тосканский стал языком Италии, ты знаешь об этом?

— Да.

Сочиняя поэму, Данте отказался от латыни в пользу просторечного тосканского, порвав тем самым с традицией и сделав свой родной язык общенациональным.

— Великий человек. Как и другой тосканец, Макиавелли.

— Знаю.

— Но вот чего ты точно не знаешь, так это того, что Николо Макиавелли написал своего «Государя» по дороге отсюда.

— Правда?

— Да, в Сант-Андреа, что километрах в трех отсюда. Его ведь, как и Данте, изгнали из Флоренции. Два великих труда написаны в ссылке. Совпадение? Не думаю.

Фаусто не врал — он и впрямь прекрасно знал «Божественную комедию», вплоть до имен римских пап, оказавшихся волею Данте в его Аду. Фаусто вообще много чего знал, и удивляться этому не стоило — до войны он учился в университете.

Фаусто рассказал, что, будучи в то время членом социалистической партии, боролся с крепнущим в университете влиянием фашистов. Потом, когда уже после подписания перемирия итальянцы вдруг оказались под немецкой оккупацией, он принял участие в борьбе за освобождение страны. Сначала помогал распространять подпольные газеты с броскими названиями типа «Аванти!» и «Авангардия». Потом взялся за оружие, ушел в горы и вступил в партизанский отряд. В партизаны тогда уходили многие, люди самых разных состояний и классов. Как, например, младший сын синьоры Доччи, Маурицио. Радикал, он отказался от политики в пользу вооруженной борьбы.

— Сам я вместе с ним не дрался, но люди говорили, что он был настоящим вожаком и хорошим бойцом. — Фаусто помолчал. — Видишь ли, слова не очень-то много значат. В конечном итоге все решает другое: ты должен врезать врагу. Американцы это поняли. Вы, англичане, тоже. Как ни крути, ты должен врезать врагу так, чтобы он убрался восвояси и оставил тебя в покое.

Слушая итальянца, Адам попытался отыскать в своей жизни что-то такое, что могло бы выдержать сравнение с его делами — ведь Фаусто было тогда примерно столько же лет, сколько ему теперь. Едва ли не единственным, что удалось вспомнить, была подпись под петицией в адрес Энтони Идена с осуждением поведения премьера в период Суэцкого кризиса.

Освобождение Италии, продолжал Фаусто, вовсе не означало наступления счастливой жизни. Социалисты и коммунисты снова раскололись, хотя и прикрывались знаменем единого дела. Американцы, опасаясь, что страна достанется Сталину, обрушили долларовый дождь на христианско-демократическую партию с тем, чтобы купить саму душу нации. Годы идут, а дождь все льется.

— Неужели?

— Конечно. Миллионы долларов каждый год. Но богатая, протестантская, англо-саксонская страна не может навязать свои ценности бедной, католической. Мы бедны. Мы получаем четверть того, что получаете вы, англичане, и шестую часть того, что зарабатывают американцы.

— Я слышал, что и ваша страна богатеет.

Фаусто выдохнул сигаретный дым и в упор посмотрел на Адама:

— Верно. И если так продолжится дальше, то, может быть, американцы в конце концов победят.

— Ах, американцы, американцы, — вздохнула, подходя к их столику, синьора Фанелли. — Что еще они натворили?

— Хочешь знать, что сделали американцы?

— Вообще-то нет.

Она с улыбкой сменила их пустой графин на полный.

— За счет заведения — на прощание.

— Какая женщина, — пробормотал Фаусто и, проводив ее жадным взглядом, наполнил стаканы. — Так ты уезжаешь?

— Не из Италии. Буду жить на вилле Доччи.

Фаусто кивнул.

— Я вроде бы уже говорил, будь осторожен.

— Ты сказал, что вилла — дурное место.

— Так оно и есть.

Представленные им доказательства впечатляли. Когда он закончил, Адам подумал, что, если покопаться как следует в истории любой семьи, можно составить внушительный перечень обманов, лжи, интриг и загадочных смертей. Тем не менее многое указывало на то, что на долю Доччи за минувшие века выпало уж слишком много несчастий.

Богатство то приходило, то уходило, и поместье не раз и не два уплывало из их рук. Но, что примечательно, к ним же и возвращалось. Так или иначе, за счет удачного брака, предательства или подкупа Доччи всегда добивались того, что поместье и семья расставались не слишком надолго.

Те времена, когда они соединялись, вряд ли можно было назвать счастливыми. Члены семьи погибали в пожарах, ломали шею, падая с лошадей, душили любимых или резали друг другу по ночам глотки. Наверное, многие прожили тихо, незаметно и вполне достойно, но смысл экскурса сводился к следующему: дом притягивал к себе несчастья, как пламя мотылька, и в поддержку сей точки зрения Фаусто приводил убедительные аргументы.

— А Эмилио? — спросил Адам.

— А что Эмилио?

— Думаешь, случившееся с ним тоже вписывается в эту модель?

— Кто знает, что там произошло на самом деле? — Фаусто пожал плечами.