Книга Александр Македонский. Пределы мира, страница 73 – Валерио Массимо Манфреди

— Это нехороший признак, — ответил он. — Это не к добру.

И в ту же самую ночь, возможно под влиянием услышанных от гадальщика слов, царю приснился Клит. Весь в черном с головы до ног, он сидел вместе с тремя умершими сыновьями Пармениона. Александр проснулся в тревоге и не посмел рассказать свой сон Аристандру, но решил в тот же вечер устроить праздник, чтобы прогнать тяжелое чувство. Несмотря на частые размолвки, он был глубоко привязан к Клиту, чья сестра в детстве кормила его грудью, — по македонским традициям это создавало очень сильную, почти родственную связь.

В ту ночь симпосиархом был назначен Пердикка, который сразу же объявил, что должно быть два кратера: один для македонян, с неразбавленным вином, и один для греков, с одной частью вина и четырьмя воды. Само это решение вызвало общее неудовольствие, а Александр вообще пришел в плохое настроение, поскольку о персидских гостях не было даже упомянуто.

Среди греков, кроме Каллисфена, был один недавно приехавший философ-софист по имени Анасарх — самонадеянный и высокомерный, но очень пронырливый. Он привел с собой двух поэтов, которые тут же набросились на вино и яства. Праздник продолжался с шутками, остротами, непристойными историями при участии нескольких «подруг», которые ни в чем не отставали от мужчин. Все пили без меры, особенно македоняне, включая царя, и к середине вечера пирующие уже были изрядно навеселе.

В это время один из поэтов-прихлебателей, некто Праник, воскликнул:

— Я сочинил маленькую эпическую поэму! Кто-нибудь хочет послушать?

Александр усмехнулся:

— Почему бы и нет?

Воодушевленный одобрением царя поэт начал декламировать свой шедевр, вызвав смех друзей. Но македоняне, едва поняв суть дела, несмотря на опьянение, вдруг ошеломленно замолкли. Они не верили своим ушам: этот стихоплет декламировал глупую сатиру на командиров бактрийского гарнизона, погибших в засаде Спитамена во время весенней кампании. Особенной насмешке подвергся их пожилой возраст.

Каркали песни военные два старикашки,

Уж неспособные выставить твердое древко,

И в землю, кряхтя, упирали копье еле-еле,

Аж потом прошибло, и лысины их покраснели.

Черный встал и плеснул стихоплету в лицо вином из своего кубка, крикнув:

— Замолкни, мерзкий грек, дерьмовая башка!

Александр, пьяный и полуголый, повиснув на двух развлекавших его «подругах», ничего не понял, но, увидев, как обошелся Черный с его греческим гостем, завопил:

— Да как ты смеешь! Попроси прощения и дай ему продолжить! Мне нравится поэзия.

Клит, уже отдавший дань рекам виза, при этих словах совершенно вышел из себя:

— Ты, жалкий, самонадеянный, высокомерный мальчишка! Как можешь ты позволять этому дерьмовому греку глумиться над доблестными командирами, пролившими кровь на поле боя?

— Что ты сказал? — заорал Александр, разобрав лишь оскорбление.

— Что слышал! Да кем ты себя вообразил? Или ты и вправду мнишь себя сыном Зевса-Амона? Веришь всякой ерунде, что распустила твоя ненормальная мать насчет божественного зачатия и прочих глупостей? Да посмотри на себя! Посмотри, как ты опустился: оделся как женщина, весь в вышивках и кружевах. — Он кивнул на дарсидские одежды.

Александр, бледный от бешенства, стал и велел своему вестовому:

— Труби сбор «щитоносцев»! Труби, тебе говорю!

Это был крайний жест, к которому македонские цари прибегали, когда возникала прямая угроза их персоне. Вторжение «щитоносцев» означало немедленную смерть обидчику, и потому вестовой заколебался. С размаху ударив его кулаком по лицу, отчего тот растянулся на полу, Александр завопил что было сил:

— «Щитоносцы», ко мне!

— Ага! — вне себя закричал Клит. — Зовешь «щитоносцев»! Давай-давай, зови! А хочешь правду? Ты без нас — ничто! Пустое место! Это мы побеждали, мы сражались, мы завоевывали. А ты не стоишь и ногтя твоего отца Филиппа!

Птолемей, напуганный таким оборотом ссоры, схватил Клита сзади за плечи и попытался утащить.

— Черный, замолчи! Ты пьян, не оскорбляй царя! Пойдем, ну пойдем же!

Вмешался и Пердикка, и им вдвоем почти удалось вывести его, но Клит высвободил одну руку и, помахав ею в воздухе, крикнул:

— Эй, сын Зевса! Видишь эту руку? Видишь? Это она спасла тебя на Гранике, забыл?

Он вырвался и вернулся назад, продолжая выкрикивать оскорбления.

Александр взял со стола яблоко и швырнул ему в лицо, чтобы тот не подходил, но Клит увернулся и встал прямо перед ним, насмехаясь. Ослепленный яростью, оскорбленный неповиновением своего вестового, осмеянный перед гостями, царь уже ничего не видел. Он выхватил у одного из стоявших у него за спиной педзетеров сариссу и метнул в Клита. Однако при этом Александр почему-то был уверен, что тот снова увернется, что это лишь напугает его, станет уроком. Бесконечное мгновение длиной в жизнь, в которое рука, метнувшая сариссу, еще вытянутая вперед, захотела остановить ее… Но в это время Черного опять крепко схватил Птолемей, стараясь спасти его от царского гнева и оттащить прочь. Сарисса попала в Черного и прошла насквозь.

Александр закричал:

— Не-е-е-т! Черный, нет! Не-е-е-т! — и подбежал к Клиту, который блевал кровью на пол.

Царь вытащил из его тела смертоносное копье, прислонил древко к стене и бросился на острие, чтобы пронзить и себя. Селевк и Птолемей еле успели поймать его, а Александр вырывался, как одержимый, громко рыдая:

— Пустите меня! Пустите! Я не заслуживаю жизни!

На помощь друзьям поспешил Леоннат, но Александр, высвободив одну руку, схватил свой меч и попытался заколоть себя. Его разоружили и силой увели.

Евмен ничего не мог поделать. Он просто сидел в отдалении, в другой части зала, рядом с Каллисфеном и теперь, окаменев, смотрел на страшную сцену. Зал, где всего мгновение назад бушевала оргия, бурлили вино и кровь, моментально затих в нереальном молчании. Юные оруженосцы прислонились к стене в своих праздничных одеждах и переглядывались, бледные и растерянные. Каллисфен обернулся к ним и процитировал Аристотеля:

— Кто совершил преступление, будучи пьяным, вдвойне достоин осуждения: за то, что был пьян, и за то, что совершил преступление.

Евмен посмотрел на него, недоверчиво качая головой, и спросил:

— Ну что ты за человек?

Однако один из оруженосцев, юноша по имени Ермолай, смотрел на историка в восхищении.

Три дня и четыре ночи Александр отчаянно рыдал, повторяя имя убитого друга и отказываясь от еды и воды, отчего превратился в тень.

Наконец товарищи, озабоченные тем, что их царь вот-вот лишится рассудка, а затем и жизни, попросили Аристандра вмешаться. Ясновидец пришел и долго говорил с царем, напомнив про сон, про то грозное предвестие, когда бараны пришли с жертвенного алтаря: ведь несчастье уже было предначертано судьбой. Оно было неотвратимым. В конце концов, ему удалось вернуть царя к жизни, но призрак Клита Черного продолжал отравлять его существование мучительными угрызениями совести. Александр стал пить еще неумереннее. Оруженосцы, которым по древней традиции предоставлялась честь по очереди охранять сон царя, в изрядной степени потеряли уважение к нему, все чаще видя владыку пьяным. Его приволакивали в спальню, неспособного держаться на ногах, и он тут же падал и засыпал, рыгая и храпя, подобно скотине.