Книга Звезда волхвов, страница 26 – Арина Веста

— Ну что ж, тогда рубите голову, — с шутливым покаяньем сказал он. — А вы, такая смелая, не боитесь оказаться в компании грубого мужлана?

— Нет, внутри вы целомудренны и дики.

— Тогда не понимаю, — буркнул задетый за живое Севергин.

— Я встретила вас, как подобает женщине моего круга встречать прямого потомка Сварога, — пояснила Флора.

«Сумасшедшая!» — мелькнуло в голове Севергина.

— Я не сумасшедшая, — поправила его Флора, и с этой минуты он убедился, что она слышит его мысли. — Сумасшедшие — те, кто пытается обмануть природу и себя. Вы все равно раздели бы меня взглядом. Разве я не права?

Севергин не нашел, что возразить, он вообще немел в присутствии красивых и уверенных в себе женщин.

— Не бойтесь силы своих чувств, — с виноватой улыбкой попросила Флора. — Не бойтесь смотреть на женщин. Слова «женщина» и «знание» вполне родственны. На санскрите «знание» — «Жна», а по-гречески «гнозис», и победить искушение можно только одним способом — уступить ему. Смотрите на меня так, как вам этого хочется.

Севергин жадно оглядел Флору, надеясь успокоиться. Алена, его бедная Алена всегда стыдливо укрывалась от него, и Егора трогала и волновала эта сдержанность. Наблюдая рискованные игры Флоры, он незаметно для себя наливался яростью. Атласные переливы ее кожи дразнили Егора, как красная тряпка молодого пиренейского быка.

— Для древних познание предполагало эротику, с ее напором чувств, с борьбой и наслаждением, — продолжила свою рассеянную лекцию Флора, — уж они-то знали наверняка, что любовь и познание — самый прямой путь к Богу.

— Вы так часто говорите о Боге… Вы верующая?

— Для меня важнее не верить, а знать.

— Опять игра слов?

— Точнее, игра в слова. Но язык — не игра, а скорее философия, и для начала надо знать хотя бы один.

Тонкими, болезненными уколами Флора вызывала его на поединок, и он был вынужден отвечать.

— Крошить слова на части, — довольно странное хобби для такой, как вы… Вам бы больше подошло быть актрисой или танцовщицей с вашей-то фигурой!

— Вы правы, когда-то я танцевала, но как-то слишком быстро повзрослела, приобрела «формы». Мой «индекс длинноногости» упал, и мне пришлось оставить балет. — Голос Флоры дрогнул, словно от давней, мелькнувшей в памяти обиды.

— На мой взгляд, с «индексом» у вас почти полный порядок, — съязвил Егор.

— Спасибо… К сожалению, это «почти» решает многое. Я перестала «думать ногами», зато «включила» голову. Теперь изучаю древние языки, поэзию и философию.

— Нормально… — одобрил Егор и, оглядев круглый зал с высокими арочными окнами, мраморными чашами и хрустальным куполом, добавил: — Да и с жилищными условиями вам крепко подфартило. Вы одна здесь обитаете?

— Вместе с Ладой. В отличие от меня, она оказалась очень способной, но теперь не знаю, как сложится ее карьера.

— Артистическая?

— Нет, балетная. В этом году она закончила балетное училище.

— Она была замужем?

— Ну что вы все «была» да «была»? — Флора перелила вино через край, и алые капли брызнули ей на колени.

— Виноват, но ваша сестра ушла со съемочной площадки, и до сих пор не вернулась.

— Только и всего? Ничего страшного. Она очень импульсивная. Может вспыхнуть, все бросить и удрать в Париж или в Лондон, на неделю или на две. Но через день-другой ей все надоест, и она раскается и вернется, ласковая, как котенок. Так с ней уже бывало. Не волнуйтесь!

— Разве может девушка с таким норовом не волновать и не тревожить?

— Да, вы правы. В ней все же есть что-то роковое. Потому все так и случилось…

— Что случилось?

— Представьте себе это загадочное влечение несоединимых противоположностей: танцовщица и художник-иконописец, точнее реставратор икон. Он увлекся ее огнем и свободой. Теперь я понимаю: за ним стоял мир возвышенных и бесплотных образов, в котором не было места живой Ладе.

— Живой, вы сказали живой?

— Живой, не мертвой же. Никас пытался ухаживать за ней, но потом между ними что-то произошло… Он исчез. Не бойтесь, мой милый Пинкертон, исчез не в милицейском смысле. Он просто ушел…

— В монастырь?

— Откуда мне знать? От их недолгой любви остался один-единственный портрет.

— Это портрет Лады?

— Да, конечно.

— На картину можно взглянуть?

— Почему бы и нет… Но сначала надо найти ключ от мастерской. Никас передал его Ладе, чтобы она смогла забрать портрет, если захочет.

Флора вышла в соседнюю комнату. Севергин проводил ее взглядом: развратница или святая, не ведающая греха?

Она вернулась одетая в розовую тунику. С волнистыми распущенными волосами она была похожа на греческую жрицу или весталку.

— Так лучше? — усмехнулась она.

Проклятие, она показалась ему еще более голой, чем прежде. А может быть, долгое воздержание сыграло с ним злую шутку, но Егор едва не задохнулся в своем не по-летнему плотном костюме.

— Вы везучий! Я нашла ключ, — Флора показала маленький ключ на цепочке, словно когда-то его носили на груди.

Она накинула на плечи свободный черный плащ с искорками стразов, обула на ноги золотые сандалии-плетенки и через несколько минут вывела во двор изящный автомобиль, чем-то похожий на серебристую озерную чайку.

Духота сменилась влажным, порывистым ветром. Темное небо дышало близкой грозой. Городские ущелья в ожерельях огней были пусты и полны тревожного ожидания.

— Это ее первая и очень успешная роль. Лада моложе меня, ей всего восемнадцать, — говорила Флора, и Севергин отметил, что она не допускает мысли, что с сестрой случилось что-то серьезное.

В подвал, позади запасников Пушкинского музея, Севергин и Флора попали около полуночи. Мастерская была заставлена статуями в парусиновых чехлах и полотнами, натянутыми на подрамники.

— Это осталось от старого хозяина. — Флора кивнула на ряды мраморных богинь. — А это — его…

Егор с минуту смотрел на полотно: красочный слой из цветных вспышек и приглушенных пятен вздымался разноцветной лавой. Сначала он ничего не видел, но едва взгляд привык и нашел фокус, как на живом шевелящемся ковре проступило женское лицо, сотканное из разноцветных лепестков, из снежинок и молодых листьев. Это была удивительная стереоскопическая живопись. Егор немного повернул голову, и девушка тоже повернулась в профиль. Он видел юный девичий лик с прижатой к устам дудочкой-жалейкой, в шутовском колпачке набекрень. Отступив от картины на несколько шагов и изменив угол зрения, он различил мертвенное лицо с посиневшими губами, просвечивающее словно сквозь воду.

— Никас писал эту картину пальцами, — прошептала Флора, — тонким слоем краски: лепестками пигмента, похожими на пыльцу бабочки. Глаза его были закрыты. Он ощущал цвета кожей. Глаза слишком часто лгут и толкают к пропасти, и вы сегодня в этом убедились…