Книга Год призраков, страница 29 – Джеффри Форд

Час спустя мы были где-то в районе Брайтуотерса, за заливом, и искали нужный нам правосторонний поворот, чтобы вернуться назад в Вавилон. К счастью, град прекратился, но приближался вечер.

— Что ты думаешь о секретах? — спросил я Бабулю.

Губы ее шевелились, взгляд был устремлен вперед. Она нажала на тормоза перед знаком «уступи дорогу», и мы сделали поворот — конечно же, правый.

— Честность — лучшая политика, — сказала она.

Несколько минут спустя я спросил:

— Ты имеешь в виду вранье?

— Может быть, — сказала Бабуля и рассмеялась. Некоторое время она ехала, выпучив глаза, в поисках следующего правого поворота. — Я тебе говорила, что была замужем до Деда?

— Я слышал об этом.

— Моего первого мужа звали Эдди. Ах, какая у него была шевелюра! Он работал полицейским в Нью-Йорке. Ужасный был пьяница. Как-то раз въехал на своем мотоцикле в витрину и после этого полгода пролежал в больнице.

Я ждал, что Бабуля скажет еще что-нибудь, но она молчала.

— И что с ним случилось? — спросил я.

— В конце концов умер от воспаления легких.

— А ты когда-нибудь ездила на его мотоцикле?

— Конечно. Иногда с ним бывало очень весело. Но он был психованный. Бывало, напьется — и ну палить из пистолета на улице.

Она снова рассмеялась, а следом за ней и я.

— У меня в шкафу лежат его пистолет, значок и дубинки. Ты мне напомни, я покажу.

— Вот будет класс!

— В одну из дубинок вделана игральная кость. Очень красиво. А еще у меня остался его блэк-джек. Знаешь, что это такое?

— Нет.

— Это такая кожаная трубка, в которую зашит кусок свинца. Запросто можно голову проломить.

— Вот подожди — Джим до нее доберется.

— От нее не остается синяков. Но это не игрушка. Убить можно. Я думаю, теперь такие запрещены, — добавила Бабуля и приложила палец к губам.

— И когда же ты вышла за Деда?

— Через пару месяцев после смерти Эдди.

Тетушка Герти была толстая и бледная, с выдающейся нижней губой и огромным подбородком — этакий Уинстон Черчилль в сеточке для волос, и Мэри могла предстать перед ней только в образе Микки.

— Прекрати, деточка, — сказала ей тетушка Герти. — Не валяй дурака.

Мне она дала пятицентовик и сказала, что у меня нелепая прическа. Одарив Джима, она только покачала головой и сморщилась. Потом она приказала Бабуле — назвав ее Мейси — поставить на стол коробочку черно-белого печенья. Тетушка никогда не приезжала без этого печенья — плоских полумесяцев, покрытых глазурью. Еще она спросила, как у нас дела в школе, и поморщилась, выслушав наши доклады. Тетушка Герти работала у епископа в Роквильском центре, а потому в ответ на вопрос, молимся ли мы, все закивали.

— Да, — сказал Джим, — мы молимся, чтобы лучше учиться в школе.

Тело тетушки затряслось — мы знали, что это означает смех.

— Мы хотим спросить об отшельнике из того места, где выросли вы с Бабулей, — сказал я.

— О каком отшельнике?

— О Беделии, — пояснила Бабуля.

На лице у тетушки появилось кислое выражение.

— О том, который жил в пещере на спаржевом поле, — добавил Джим.

Тетушка Герти рассмеялась.

— Да поможет нам Господь, — сказала она и сложила короткие ручки на груди.

— Помнишь, как мы туда ходили и кричали… — Тут Бабуля приложила ладонь к уголку рта и пошевелила пальцами. — Беделия, мы хотим тебя украсть?

— Ничего подобного, — возразила ее сестра. — Ничего такого не было.

— Чтоб мне так жить, — сказала Бабуля.

— Брехня, — бросила тетушка Герти.

Когда мы удалялись в свою часть дома, Дед поднял глаза над газетой и сказал:

— Спасибо.

В ту ночь антенна не давала мне спать, и я знал, что за открытой дверью шкафа в углу что-то есть. Видимо, Джордж тоже чувствовал это, потому что рычал во сне на краю кровати. После затянувшейся ночи, которая длилась, казалось, чуть ли не целую неделю, когда все мои мучительные сны наяву о Перно Шелле, растопленные страхом, потерялись в арктической метели, я наконец услышал внизу шаги матери. Прежде чем спуститься, я закрыл дверь шкафа, а потом босой ногой коснулся деревянного пола. Он был влажным.

Я сощурился, войдя на кухню, — там горела лампа дневного света. Мама ощипывала индейку, стоя у раковины в халате с закатанными рукавами; волосы ее были всклокочены. В пепельнице на столе горела сигарета, а рядом стояла чашка с черным кофе. Линолеум был холодным. В окне позади мамы я увидел серый рассвет и пар, поднимающийся над землей. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть крупную розовую с желтым птицу — выпотрошенное нутро, заостренные крылья, клюв, волоски. Отцу подарили индейку на работе, и он привез ее домой, завернутую, словно ребенка, в полотенце.

— Двадцать шесть фунтов, — сказала мама. Она бросила индейку в раковину, стащила с руки резиновую перчатку и взяла сигарету. — Ух, здоровенная, стерва.

Она бухнула мне в миску безымянные хлопья, залила их восстановленным молоком, добавила половинку нарезанного ломтиками банана и присыпала все сахарным песком. Мы сели в столовой. Мама курила и пила свой кофе, а я ел.

— Что ты читаешь? — спросила она.

— «Собаку Баскервилей».

Ее осунувшееся лицо оживилось.

— Артур Конан Дойл, — добавил я.

— И кто твой любимый герой?

Перед моим мысленным взором возник доктор Ватсон с черным саквояжем в руке. Он помахал мне с другой стороны мощеной улицы, усыпанной снежком.

— Ватсон, — сказал я.

Мама затянулась сигаретой, на ее лице появилась улыбка.

— Я думаю, все эти истории на самом деле о Ватсоне, — проговорила она. — Он был ранен на Афганской войне в сражении при Майванде. Я думаю, это истории о возвращении Ватсона с войны домой, где он пытается вылечить себя писательством. Он врач, как и Конан Дойл.

— А что насчет Шерлока Холмса?

— Он наркоман и играет на скрипке.

Я кивнул, словно понимая, о чем она, и тут же спросил, кого мы ждем к обеду. Мама просмотрела список гостей, сопровождая имена короткими комментариями:

— Опять они принесут вонючую сырную голову…

В чаду от готовящейся индейки я, Джим и Мэри не отрывались от телевизора — там показывали парад «Мейси». [44] Джим сказал, что без гигантских надувных шаров все это дерьмо собачье.