Книга От/чет, страница 60 – Василий Сретенский

— Это ерунда, она спит.

— Одно другому не мешает. Заждалась и заснула. Но ты не спишь. И должен туда пойти.

— Кому я должен?

— Себе, ей, мне, всем!

— Никому я ничего не должен. По крайней мере этой ночью. И давай прекратим этот скучный диалог. Я спать хочу.

— Ну, своим ребятам врать не будем. Ты ее хочешь.

— Отвратительное и бессмысленное высказывание. Разве она вещь? Или плод? И потом, хочешь ее что?

— Мне сказать? Я скажу. Но сначала отмечу одну логическую неувязку. Бессмысленное высказывание не может быть отвратительным, поскольку отвращение можно испытывать лишь к тому, что тебя затрагивает, а значит, имеет смысл. Бессмыслица потому и бессмыслица, что понять ее тебе не дано. А что непонятно, отвратительным быть не может. Странным — может, страшным — еще бы, но отвратительным? Отвращает, скажу еще раз, только хорошо знакомое.

— Никаких неувязок. Моя логика стройна и жестока, как древнегреческая богиня. Вот, пожалуйста. Это высказывание бессмысленно по форме и отвратительно по содержанию. Предупреждая вопрос о том, что в нем отвратительного, отвечаю: пошлость недосказанности, так уважаемая тупыми потомками невежественных пуритан, лет триста повторяющими вместо «Я тебя люблю» свое слюнявое «I want you babe».

— Чегой-то ты взъелся на антиподов?

— Не знаю. Я раздражен.

— Хочешь поговорить об этом?

— Ты что, нарочно?

— Хорошо, тогда вернемся к девушке. Насчет любви пока повременим. Но не будешь же ты утверждать, что не способен поцеловать ее без любви?

— Нет, этого мне утверждать бы не хотелось.

— Еще бы. Я утверждаю, что ты испытываешь желание довольно сильное и определенно выраженное, скажем так, обнять девушку, поцеловать ее и затем продолжить совместные действия, которые, как бы я сейчас ни обозначил, могут быть немедленно причислены к пошлости. Пошлости грубой, неприкрытой, тонкой, изощренной, православной, пуританской, исламской, корневой, авангардной… есть еще варианты? Да, спасибо, совковой, новорусской, просто русской, земной.

— Естественно. Обозначить — значит упростить.

— А назвать — значит обругать. Не будем уходить от темы. Желание ты испытываешь. Мы испытываем, если быть совсем точным.

— Да. Но не всякое желание нужно воплощать. Многое из того, что мы желаем, не стоит того.

— Ну, туг уж…

— Согласен, не тот случай. Но желаемое может приносить вред.

— Не думаешь же ты, в самом деле, что она…

— Нет.

— А потом, есть же резинки.

— Где?

— В столе, нет, после уборки на той неделе — в шкафу, на второй полке слева, у стенки. Потом на кухне, в тумбе, в глубине за пачками с молотым кофе.

— Я говорил о вреде обобщенно. Ну, там, курение, сладкое, соленое…

— Еще в коридоре, в тумбочке, в верхнем ящике завалялась пачка. И, кажется, в старом пиджаке, но не уверен…

— Я не о том!!! Я и в мыслях не имел что-то такое…

— А вот это, прости, нонсенс. Это ты в разговоре с кем- нибудь можешь ссылаться на неимение, сиречь бедность, мысли. Или на то, что сказанное не означало подуманное. А у нас весь диалог мысленный, так что все, что обозначается, то и имеется. И соответственно наоборот: что имеется в мыслях, то и обозначается.

— Это твое замечание, Памфил, я принимаю без возражений.

— А почему я Памфил?

— Нипочему. Литературная форма потребовала в этой фразе имя. Памфил. Лисий. Херей.

— Только не Херей.

— Хорошо, Пасион. Клиний. Хенид.

— Мы отвлеклись. Ты хочешь, а в данном случае это значит и можешь. Но в силу бледных по форме и, позволь сказать, довольно дурацких по содержанию рассуждений откладываешь исполнение желания.

— Чьего желания?

— Твоего. Моего. Нашего.

— А как же девушка? Ее желание тебе известно?

— Ах вот оно что! Страх быть отвергнутым. У тебя была куча возможностей узнать, чего ей хочется. Ты же млел от случайного прикосновения и пустил дело на самотек.

— Этого еще не хватало.

— Это фигура речи. Пока. Теперь давай рассуждать.

— Давай!

— Но недолго. Девушка сама подошла к тебе на лекции.

— Это так.

— Она приехала к тебе домой, надела твои вещи и весь вечер провела рядом с человеком, который ей чуть знаком.

— И это высказывание справедливо.

— Она осталась ночевать в твоем доме.

— Что ж, и это действительно так.

— Так какого ж рожна тебе надо? Встань и иди!

— Я готов. Но рассуждать можно и иначе.

— Недолго.

— Да. Я старше ее более чем в два раза.

— Это верно.

— Статус преподавателя предполагает дистанцию, которая нарушена не была.

— Здесь есть с чем поспорить и кому попенять (прямо в лоб, чтоб думал вовремя), но по большому счету это правда.

— Она же не пришла сюда босиком на цыпочках, в одной футболке, не забралась под одеяло с холодными лодыжками и горячими губами…

— Мне понятна твоя логика.

— Тогда должно быть понятно и следующее рассуждение. А если все то, что она сегодня делала, вызывалось одним- единственным ее качеством: искренним непониманием того, что старому козлу непременно захочется на нее наскочить?

— Протест. В речи свидетеля содержатся домыслы. Свидетель ни разу не видел в зеркале козла.

— Принимается. Присяжные не будут учитывать последнюю фразу свидетеля, вынося свой вердикт. Возьмем за данность, что девушка спит.

— А что ей остается делать? Но зато каким может быть пробуждение!

— Вот это меня и тревожит. У девушки есть возлюбленный.

— Протест. Свидетель прибегает к оценкам вместо того, чтобы говорить о том, что он видел.

— Ну конечно, я не видел… В общем, протест принимается.

— Тогда иди и увидь. В конце концов, что ты теряешь?

— А вот тут, Дамилл, мы подошли к сути нашего разговора. Не могу сказать, что я влюблен в нее, но она мне нравится. Не знаю, нравлюсь ли я ей, нуда это и не важно. Некое подобие добрых чувств она ко мне, видимо, испытывает, иначе бы ее здесь не было. Завалившись к ней с желанием животного соединения, я рискую потерять уважение. Ее ко мне. И мое ко мне. И не то чтобы я боялся рискнуть. Мне противно так рисковать.

— Твои слова убедительны, а чувства понятны. Что ж, оставим девушку в покое. Лежи и дальше. Усни, если сможешь. Я, пожалуй, тоже лягу.