Книга Две смерти Сократа, страница 26 – Игнасио Гарсиа-Валиньо

— Что толку в воспоминаниях?

— Мы с Периклом часто здесь гуляли, — проговорила Аспазия. — Это было наше любимое место. Муж говорил, что со временем другие пары тоже станут приходить сюда, и Акрополь станет местом счастливых супругов.

— Едва ли, — покачал головой софист, — ведь мы не супруги и не слишком-то счастливы.

Друзья с улыбкой переглянулись. Аспазия ласково сжимала руку Продика. Знойный летний день тянулся неторопливо.

— Как тебе город?

— Зрелище, откровенно говоря, довольно печальное.

— Нам приходится начинать заново. Афины ведь тоже постарели. Здесь поселились страх и недоверие. Мы задушили свободу, мы убили Сократа и в результате утратили былую силу и достоинство..

Продик поглубже надвинул свою шляпу, спасаясь от палящих солнечных лучей. Подул сухой ветер — предвестник заката. Рука Аспазии застыла в ладонях Продика, словно замерзший воробышек. Софист представил, как они вместе садятся в лодку и направляются в открытое море, купаясь в солнечном свете. Что ж, лодка у него есть, море близко, да и солнце не заставит себя ждать.

— Я на этом Кеосе едва не умер со скуки. Быть может, у тебя найдется для меня какое-нибудь поручение? Ты ведь намекала в письме.

— На самом деле у меня к тебе целых два поручения. Продик широко улыбнулся. Аспазия продолжала:

— Помоги мне придумать эпитафию для Сократа. Я давно над ней бьюсь, но ничего не выходит.

— Едва ли я с этим справлюсь. Не забывай, я не был в Афинах много лет. Можно сказать, я не в курсе последних событий.

— Поговори с историком Ксенофонтом [83] . Они с Сократом были друзьями. Сейчас он пишет хронику войны со Спартой, дописывает за Фукидидом с того места, до которого тот дошел перед смертью. Это очень большая ответственность.

— Я слышал о Ксенофонте. А почему бы тебе не попросить его самого? Он сочинит хвалебную эпитафию без всякого потайного смысла.

— Наверное. Но рискну предложить это тебе.

— Боюсь, я тебя не понимаю.

— Подарив мне свою книгу о Протагоре — я до сих пор ее храню, — ты сказал, что размышления над рукописью важнее самого результата.

Продик кивнул. Теперь он понимал.

— И потом, кто сможет составить надгробное слово лучше вас, софистов, — усмехнулась женщина, — со всеми этими вашими «парадоксами».

Несмотря на уговоры и лесть, Продику не хотелось браться за эпитафию. На самом деле он никогда не считал себя великим оратором. Идея у софиста была всего одна, притом не самая удачная: «Здесь лежит Сократ: теперь он познал истину».

Аспазия задумалась на минуту, а потом сказала, что в этих словах как нельзя лучше отражен образ мысли софиста.

— Ты пользуешься тем, что покойный не сможет тебе ответить, — заметила она едко.

— А я бы не удивился, вернись он из Аида, чтобы со мной поспорить.

Аспазия поморщилась. Продик понял, что наговорил лишнего. К чему расстраивать подругу?

— Но эпитафия не так уж плоха. Пожалуй, ее стоит приберечь для моего собственного надгробия. «Здесь лежит Продик. Наконец-то он обрел истину».

— Ты всегда был несправедлив к нему. Даже сейчас. Разговор принимал весьма опасный оборот. Аспазия готова была сжечь корабли с яростью спартанского флотоводца. Между старыми друзьями было слишком много невысказанных обид, способных разрушить вновь обретенную близость.

— Я смотрю, годы пощадили твою память, — вздохнул софист.

— Не будем об этом.

— И вправду не стоит, — согласился Продик.

— Вот именно. Больше об этом ни слова.

— Давай на спор: попробуй не думать о большом голубом слоне, который плещется в луже.

— Хорошо. — Она прикрыла глаза. — Я не думаю о большом голубом слоне, который плещется в луже!

— А вот и нет: думаешь. Аспазия тихонько рассмеялась.

— Раз уж мы об этом заговорили, почему бы не выяснить все до конца? Я потеряла сына — такое забыть невозможно. Хотя я, наверное, и вправду была тогда с тобой слишком сурова.

— Вот именно.

— Но ты сам виноват. Ты обманул меня.

— Мой поступок обошелся нам очень дорого, — покаянно произнес Продик. — Бывают ошибки, способные сломать человеку всю жизнь.

Аспазия молча глядела вдаль.

— Кроме того, — продолжал Продик, обняв ее за плечи и повернув к себе, — мы не были предназначены друг другу, Аспазия. Мне было не под силу сделать тебя счастливой.

— Ты любил меня. Но так и не решился признаться.

— Откуда ты знаешь, что я тебя любил? Сердце женщины внезапно пронзила печаль. Она хотела что-то сказать, но горло сдавили рыдания. Продик видел, что творится с его подругой, и не находил слов, чтобы ее утешить. Приходилось хранить молчание.

Аспазия закрыла лицо руками и медленно побрела прочь.

Солнце уже успело закатиться за линию горизонта, напоследок окрасив небо пурпурным цветом. Аспазия из Милета уселась у надежной прохладной стены Парфенона. Заглядывая себе в душу, женщина понимала, что ничего не может простить. Рана по-прежнему болела и кровоточила.

Здесь, среди парфянских фризов, Аспазия с грустью вспоминала о тех днях, когда Фидий познакомил ее с будущим мужем. Перикл сказал как-то раз:

— Фидий, ты понимаешь, что этот храм должен стать воплощением красоты и совершенства великой Афины?

— Дружище, — рассмеялся Фидий, — ты, видно, забыл, что я не верю в богов.

— Я тоже, но это не важно. Тот, кто увидит наш храм, в них поверит. А для нас он будет знаком того, что человек и без помощи богов может творить историю.

Фидий, отшельник Фидий. Вот здесь, на фризе — его автопортрет: грустный, плешивый старик. С какой горькой насмешкой глядит он на живых со своей стены. Аспазии отчего-то сделалось страшно. Она принялась нервно озираться, ища глазами Продика. Женщину сковал страшный холод, ей казалось, что призраки прошлого обступают ее со всех сторон. Аспазии захотелось немедленно поговорить с софистом: она почти не сомневалась, что ее друг чувствует то же самое.

Пока Аспазия отдыхала у стены храма, Продик смотрел с вершины холма на город. С высоты Акрополя Афины казались хаотическим нагромождением домов и лачуг, небрежной россыпью грязно-серых строений, среди которых, словно муравьи, сновали люди. Чудовищный лабиринт улиц, улочек и переулков раскинулся без всякого плана, без намека на логику, и только Панафейская дорога разрезала город на две части, по диагонали от Дипилонских ворот до Акрополя, оставляя с одной стороны дворцы и храмы, а с другой — лавки и кварталы ремесленников. За городом на много лиг растянулись болота, поля, где уже заколосилась пшеница, и серебристые оливковые рощи.