Книга Мишель, страница 5 – Елена Хаецкая

«Гости смотрят, стыдно, — подумала Эмилия. — Боже, как стыдно! Как… странно. И бала теперь не будет. Никогда».

* * *

Зельмиц выбежал на улицу, вскочил в дрожки.

— Сказали им? — зачем-то спросил Васильчиков, хотя и без того по расстроенному виду Антона Карловича все было ясно.

Зельмиц безнадежно махнул рукой — перед глазами Васильчикова мелькнули костлявые пальцы.

— Заварил там кашу… Генеральша в обмороке…

— А девицы?

— Не знаю, — признался Зельмиц. — Мои-то барыни еще не знают, а проведают, так заплачут — подумать страшно!

Васильчиков промолчал.

Ночь становилась все глубже, но и луна светила все ярче, так что дорога расстилалась ясная, почти как днем. В сером свете одни горы казались плоскими, точно вырезанными из картона, другие же обрели невиданный объем и явили совершенно новые тени и провалы, каких нельзя заметить было днем.

Васильчиков уверенно направлял коня… и вдруг остановился. Навстречу ему шагнул какой-то человек. Только что его здесь не было, в этом Васильчиков мог бы поклясться, и однако же в следующее мгновение он отделился от скалы и метнулся навстречу дрожкам.

— Тпру! — проговорил Чухнин, натягивая вожжи.

Лошади с видом полного безразличия стали.

Было тихо, гроза миновала, и ни одна из барских затей не могла смутить безмятежного спокойствия сих бессловесных исполнителей человечьей воли.

Незнакомец вышел на лунный свет и тотчас перестал быть незнакомцем. Васильчиков недовольным тоном проговорил:

— Умеете вы напугать, Дорохов!

— Ой, — отозвался Дорохов, морща нос. — Уж не мне вас пугать! А с вами кто?

Он подошел ближе к дрожкам и довольно бесцеремонно заглянул прямо в лицо седоку. Затем выражение его лица изменилось, смягчилось, углы рта под резко очерченными усами опустились.

— Сказал бы вам «доброй ночи», Антон Карлович, но больно уж недобра ночь…

Дорохову, сыну прославленного генерала, было лет тридцать пять. Разжалованный за очередную «историю», он недавно — во второй или третий раз за свою бурную карьеру — выслужился до поручика, однако до сих пор таскал солдатскую шинель и поправлял на водах здоровье в ожидании лучшей доли. Один глаз у него после контузии головы плохо видел, и Дорохов имел обыкновение, вглядываясь, прищуривать здоровый, причем вся правая половина его лица сморщивалась. Зельмиц не слишком жаловал его: человек «отъявленной репутации», Дорохов вечно оказывался в гуще самых тяжелых и неприятных событий. Только личная храбрость да отцовские заслуги удерживали этого человека где-то на самом краю хорошего общества, откуда он то и дело срывался, повисая одной ногой в прямом смысле слова над пропастью.

Васильчиков подал коня немного назад.

— Вы все время здесь оставались?

Дорохов повернул голову на голос, усы на бледном лице шевельнулись, как живые, глаза темно блеснули:

— Вас дожидался.

— Что Мишель? — спросил Васильчиков.

Дорохов не ответил. Криво махнул рукой. Теперь

Антон Карлович заметил тело, лежащее на краю поляны, и сошел на землю. После дождя под ногами хлюпало, от свежего, напитанного озоном воздуха чуть кружилась голова.

— Погодите, я шинель дам, — сказал Дорохов, сбрасывая шинель с плеча и приближаясь к Зельмицу. — Мою не жалко…

Васильчиков спешился, подошел — словно бы для того, чтобы помочь, однако ничего делать не стал, просто остановился рядом с убитым и стал смотреть, как Дорохов с Зельмицем укладывают его на солдатскую шинель и тащат к дрожкам. Потом посмотрел еще на то место, где лежал все это время убитый. Вздохнул еле слышно и вернулся к своему коню.

— Трогай, — сказал Зельмиц, обращаясь к возчику. Затем повернулся в сторону Дорохова: — А вы, Руфин Иванович, с нами поедете?

— Нет уж, — сказал Дорохов. — Про меня и так… слухи ходят. Я после. Найдете меня, если что.

— Если — что? — спросил Васильчиков, опять в седле.

Дорохов задрал голову, глянул на всадника.

— А мало ли что, — сказал он. — Мишеля ведь застрелили. Дело будет. Может, что потребуется. Никогда не знаешь заранее. Ну, пойду я.

И скрылася в темноте — беззвучный и неуловимый будто тень.

— Хуже всякого татарина, — сказал Васильчиков вполголоса. — Вот уж человек неприятный!

— Непоседливый, это точно, — согласился Зельмиц. — Я думаю, это нрав у него такой, — против собственного нрава человеку трудно бывает идти. Так вот и какой-нибудь здешний горский дикарь: он бы и рад дружбу свести, и выгоду понимает, и торговать готов… но потом все равно натура верх возьмет. Против этого человек почти бессилен.

— А вы натурфилософ, Антон Карлович, — сказал Васильчиков и погнал коня по дороге обратно к городу.

Дрожки покатили следом. Чухнин на козлах то и дело крестился и бормотал под нос разные обрывки, какие приходили на ум из погребальной службы. Больше всего почему-то в голове его пели тонкие старушечьи голоса: «Упокой, Господи, душу рабы Твоея…». («Рабы» — потому что последнее погребение, на котором присутствовал Чухнин, было пето по старушке Мурлыкиной, совсем дряхлой барыне, господской маменьке. Пели долго, с великим тщанием, вот и засело в памяти.)

Зельмиц придерживал голову мертвого Лермонтова, чтобы не моталась. Пальцы машинально гладили висок убитого. «Миша, — подумал Антон Карлович, — вот ведь угораздило… Миша…»

Дорога тихо влилась в город, побежали по обе ее стороны домики, беленькие, крытые соломой, в ярком лунном свете синеватые. Васильчиков проговорил, неожиданно приблизившись к дрожкам и разрушая тишину:

— Велено было доставить на гауптвахту.

— Какая гауптвахта! — сказал Зельмиц. — Он ведь мертв…

Миновали здание гауптвахты, выросла впереди Скорбященская церковь. «И сюда опоздали», — шепнул Зельмиц убитому Мишелю. Чухнин чуть натянул вожжи, привстал, осенил себя крестом, затем обернулся на господ. Зельмиц покачал головой:

— Вези на квартиру, в чилаевский дом.

Дрожки пробежали еще немного — и стали перед знакомым крыльцом.

* * *

Князь Александр Илларионович Васильчиков спешил: ночь скоро закончится, а у него оставалось в горах еще одно дело…

Только под утро он вернулся к себе, измученный, почти без сил. Постучал в окно соседнего флигеля, где видел в узкую щель теплившийся свет. Спустя короткое время окно отворилось, и явился капитан Столыпин, блистательный красавец, от волнений минувшего вечера и особенно — ночи потускневший, обмякший.

— Не спите? — обратился к нему Васильчиков.

Столыпин покачал головой, затем промолвил тихо:

— Погодите, я вам открою.