Книга Счет по-венециански, страница 24 – Донна Леон

Оба родителя попытались уловить в ее тоне нотки сарказма или пренебрежения, но в нем не было ничего, кроме любопытства.

— Думаю, ты права, — признала Паола. — Они знали, что такое честь, те, кто писал эти книги. Для них это был не пустой звук. — Она замолчала, обдумывая то, что сказала. — Причем не только писатели, все общество полагало, что есть вещи непререкаемо важные: честь, доброе имя, данное слово.

— Я тоже считаю, что это важно, мамочка, — сказала Кьяра и сразу показалась моложе своих лет.

— Я знаю, детка. И ты, и Раффи, и мы с папой тоже так считаем. Вот только мир, похоже, об этом забыл.

— И поэтому ты так любишь свои книги, мама?

Паола улыбнулась — Брунетти показалось, что она слезла-таки со своего конька, — и ответила:

— Да, милая, наверно, поэтому. И потом, благодаря этим самым книгам у меня есть работа.

Брунетти, прагматизм которого вот уже более двадцати лет сталкивался с самыми причудливыми формами идеализма жены, конечно, ей не поверил. Он-то знал: «эти самые книги» были для нее куда большим, чем просто работой.

— Кьяра, у тебя, наверное, еще много уроков? — спросил Брунетти, понимая, что вполне может выслушать ее рассказ о том, что еще она разузнала у подруги Франчески, чуть позже вечером или завтра утром. Поняв, что ее наконец отпускают восвояси, дочка сказала, что уроков и правда много, и ушла в свою комнату. А родители пусть себе обсуждают вопросы чести, раз уж им так хочется.

— Паола, я не думал, что она воспримет мое предложение настолько серьезно, что примется расспрашивать об этом своих знакомых, — начал объяснять Брунетти, пытаясь одновременно извиниться за то, что случилось.

— Я не возражаю, чтобы она добывала информацию. Мне только не нравится, как она это делает, — сказала Паола и отпила еще немного граппы. — Как ты думаешь, она поняла то, что я пыталась ей втолковать?

— Думаю, она понимает все, что мы ей говорим, — ответил Брунетти. — Не уверен, что соглашается, но понимает наверняка. А какие еще примеры ты хотела привести — я имею в виду примеры того, что является преступлением, но не грехом? — спросил он, возвращаясь к прерванному разговору.

Она задумчиво покатала рюмку между ладонями.

— Пример найти — дело нехитрое, особенно в стране с такими дурацкими законами. Куда сложнее понять, что есть зло, хотя преступлением и не является.

— И что, например?

— Например, разрешать детям смотреть телевизор, — проговорила она, смеясь. Эта тема явно ее уже утомила.

— Нет, серьезно, Паола, приведи мне какой-нибудь настоящий пример. — Ему и правда стало интересно.

Прежде чем ответить, она провела пальцем по стеклянной бутылке с минеральной водой.

— Я знаю, тебе надоело это слушать, но я считаю, что пластиковые бутылки — зло, хотя это, конечно же, не преступление, — сказала она и поспешно добавила: — Пока не преступление. Но через несколько лет, надеюсь, это будет уже незаконно. Разумеется, если у общества хватит на то здравого смысла.

— Я думал, ты приведешь пример помасштабнее, — заметил Брунетти.

Она снова задумалась и ответила так:

— Если бы мы воспитывали в наших с тобой детях уверенность в том, что состоятельность моей семьи дает им какие-то особые привилегии, такое воспитание несло бы в себе зло.

Брунетти удивило, что Паола привела такой пример: за годы их совместной жизни она редко упоминала о богатстве своих родителей, разве что в пылу политических споров ссылалась на их благополучие как на вопиющий пример социальной несправедливости.

Они переглянулись, но Брунетти так и не успел ничего сказать, поскольку Паола продолжила:

— Не знаю, покажется ли тебе этот пример более масштабным, но если бы я имела привычку говорить о тебе гадости, эта привычка тоже была бы злом.

— Так ты же только этим и занимаешься, — проговорил Брунетти, заставляя себя улыбнуться.

— Нет, Гвидо! Я могу говорить гадости тебе. Это совсем другое дело. А о тебе я никогда не позволю себе сказать ничего дурного.

— Потому что это бесчестно?

— Вот именно, — сказала она, улыбаясь.

— А говорить гадости мне в лицо, стало быть, не бесчестно?

— Конечно нет. Особенно если это чистая правда. Потому что это ведь остается между нами, Гвидо, и ни один посторонний ничего об этом не узнает.

Он протянул руку и взял бутылку с граппой.

— Знаешь, а мне все трудней проводить эту грань.

— Между чем и чем?

— Между преступлением и злом.

— А почему так происходит, как ты думаешь?

— Точно не знаю. Может, потому, что, как ты сказала, мы уже перестали верить в старые ценности, а новых пока не нашли.

Она кивнула, обдумывая его слова.

— Все старые правила больше не действуют, — продолжал он. — Все пятьдесят лет, с тех пор, как кончилась война, мы не слышали ничего, кроме лжи. Врали все: правительство, Церковь, политические партии, промышленники, бизнесмены, военные.

— А полиция?

— И полиция тоже лгала, — ответил он, ни на секунду не задумываясь.

— И несмотря на это, ты хочешь в ней служить?

Он пожал плечами и плеснул себе граппы. Она ждала ответа.

— Кто-то же должен попытаться, — выговорил он наконец.

Паола подалась вперед, приложила ладонь к щеке мужа и слегка развернула к себе его лицо.

— Гвидо, если я когда-нибудь снова затею лекцию на тему чести, стукни меня бутылкой, договорились?

Он повернул голову и чмокнул ее в ладонь.

— Только если разрешишь покупать пластиковые.

Часа через два, когда Брунетти сидел, зевая над «Тайной историей» Прокопия [19] , раздался телефонный звонок.

— Брунетти слушает, — сказал он и взглянул на часы.

— Комиссар, это дежурный Алвизе. Он сказал, надо вам позвонить.

— Кто «он», Алвизе? — спросил Брунетти, выуживая из кармана старый билет на катер, чтобы использовать его в качестве закладки. Разговоры с Алвизе, как правило, оказывались либо долгими, либо страшно путаными. Либо и то и другое.

— Сержант, господин комиссар.

— Какой сержант, Алвизе? — Брунетти захлопнул книжку и отложил ее в сторону.

— Сержант Мышка.

Брунетти насторожился:

— А почему он попросил вас мне позвонить?

— Потому что он хочет с вами поговорить.

— Почему же в таком случае он не позвонил мне сам? Мое имя есть в любом телефонном справочнике.