Онлайн книга «Корона скифа»
|
— Сам знаю! — буркнул Горин. Вскоре после этого он посетил Сисилию Ронне. Для этого визита он позаимствовал пальто и шапку у Давыдова, а у графа его серебряные часы на цепочке. — Прошу руки вашей приемной дочери! — заявил Асинкрит, оторопевшей женщине. — Вы не смотрите так, я вам всего не могу пока сказать, но уверяю вас, если мы поженимся с Верочкой, наши дети будут сказочно богаты. Они, может, будут богаче всех в Томске! Сесилия Ронне расхохоталась: — Ти волосатый обельзьян! Как смель ты просить рука Верочка? Горин пошел в кабак и пропил там часы графа Разумовского. Возвратившись домой, он каялся и плакал. Граф процитировал стихи: Всё это было бы смешно, Когда бы не было так грустно!* С этих пор Горин не мог уже ни о чём думать и говорить, кроме как о женитьбе на Верочке Оленевой. Граф Разумовский урезонивал его: — Посмотри на себя, ну, какой же ты жених? Чем ты можешь прельстить юную особу? Ты ходишь в отрепье, ты зарос волосами по самые глаза. — Я хочу жениться на Верочке! — ответствовал упрямый Асинкрит. — Хорошо. Тогда тебе нужно открыть свой подвал, извлечь кое-что из сундука, пошить себе модные костюмы, нанять себе личного парикмахера, который бы брил тебя в день по два раза, и опрыскивал бы самыми модными духами. — Нет, я не могу нарушить отцово завещание. — Тогда иди работать. — Я не умею! — О, люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!* — вскричал граф Разумовский, — как же ты можешь тогда мечтать о близости с прекраснейшим созданием? Что за женитьба? Молодую жену ведь надо содержать достойно! Предоставлять всё удобства жизни! Особо это касаемо Верочки. Она столбовая дворянка. Она лишилась отца, и нуждается в сильной опеке. А что можешь ты дать ей? Свои стоптанные валенки, которые в Сибири почему-то называют пимами? — Я дам ей счастье! — ответил Горин. Вскоре Горин получил плату за проживание с Давыдова, и Разумовского. Вместо того, чтобы купить чаю, сахара, и муки, как ему советовал хозяйственный граф Разумовский, он купил в магазине Верхрадского огромную корзину живых цветов. С этой корзиной стоял он несколько часов возле гимназии, караулил Верочку Оленеву. В воздухе уже пахло весной. В снегу протаяли многочисленные глазки. Солнце пригревало. И Верочка Оленева неожиданно появилась перед ним, она вышла из гимназии с подружками. Они весело щебетали, как ласточки, когда вдруг перед ними появилось волосатое чудище с воспаленными глазами, бухнулось на колени перед Верочкой: — Верочка! Я не могу вас забыть! Вы снитесь мне во сне! Просил вашей руки у матушки Сесилии… Вот, цветы, как знак моей… Верочка в страхе отстранилась. Подружки закричали: — Ах! Ах! И Асинкрит остался один на углу с полной корзиной живых, нежных роз. Он вскрикнул, и пнул эту корзину изо всех сил, и кинулся бежать. На углу Почтамтской, возле трактира на Трясихе, его сбили лошади. Он упал на снег лежал почти до самого вечера в сугробе. Никто не подошел, чтобы поднять его. Раз валяется возле трактира — значит, пьян. Известно, что пьяный проспится, а дурак — никогда. Он мог бы замерзнуть ночью, но на его счастье мимо проходила женщина из дворни Разумовского. Она тоже подумала, что Асинкрит пьян, но поскольку это был хозяин усадьбы, в которой она жила, Палашка (Так звали женщину) наняла Ваньку,* который и помог погрузить Асинкрита в кошеву. Асинкрит был в беспамятстве. Давыдов и Разумовский внесли его в дом. Дмитрий Павлович обследовал больного и пришел к выводу, что тот жестоко простудился. Они жарко натопили печь, натирали тело больного спиртом, прикладывали грелки, давали пить отвар из сушеной малины. Асинкрит в бреду, всё повторял имя Верочки. Граф Разумовский это прокомментировал так: — Худо если дева засидится, но еще хуже, если такой вот блудный сын заблудится. Горин пришел в себя лишь на третий день. Он исхудал и почернел. — Хочу Верочку! — опять начал канючить он. Граф Разумовский стал вразумлять его, и призвал в помощь себе поэзию: — Помнишь ли ты, несчастный стихи Аполлона Майкова? Я тебе почитаю, слушай: Её в грязи он подобрал, Чтоб всё достать ей, красть он стал, Она в довольстве утопала, И над безумцем хохотала. Он в шесть поутру был казнен, И в семь во рву похоронен, А уж к восьми она плясала, Пила вино и хохотала. — Ну, о чём говорят сии стихи? — вопросил граф Разумовский. — Сие означает, что не всякая Ева, для всякого Адама создана. Так-то вот бывает, когда зарятся на красивых женщин! Короче сказать: руби дерево по себе! Иначе не будет толка! — Буду рубить! — еле слышным шепотом отвечал упрямый Асинкрит. Как только он смог вставать с лежанки, и ковылять по дому, заявился он в алхимическую комнату Давыдова, и потребовал: — Сведите мне с лица волос, чтобы я был, как все люди! — Но я таких опытов никогда не ставил, даже не представляю, как это сделать, это же особая статья! — попробовал его отговорить Дмитрий Павлович. Всё было напрасно! — В счет оплаты за проживание. Сведете мне волос, и живите здесь хоть сто лет бесплатно! — Да вы упрямец! — усмехнулся Давыдов, — такое упорство похвально, если бы вы нашли ему иное применение! — Поймите же, Дмитрий Павлович, это вопрос жизни и смерти! Давыдов и сам был человеком эмоциональным, он тоже увлекался не раз какой-либо идеей, когда казалось, что кроме этой цели, уже никакой другой в жизни и быть не может. Поэтому Дмитрий Павлович пообещал безутешному влюбленному подумать о способе сведения волос. Горин стал приходить к нему каждое утро, и каждый вечер, спрашивая: — Ну что? И однажды Давыдов сказал: — Я прочитал всё, что по этому вопросу написано и в старых манускриптах, и в новых журналах. Сведений нашлось не так уж и много. За успех не могу поручиться, но попробовать можно. Дмитрий Павлович Давыдов сварил густой настой из красного вина и толченых скорлупок кедровых и грецких орехов. В назначенный день голову Асинкрита обмотали полотенцами, густо смазанными колдовским варевом. Не видно было ни щек, ни глаз. Асинкрит полулежал в плетеном кресле-качалке, а Давыдов воздействовал на него излучением двух огромных магнитов. Печь протопилась, но вьюшка была не закрыта, и в ней кто-то страшно подвывал. |