Книга Дело о лазоревом письме, страница 5 – Юлия Латынина

Фазаненок, однако, уперся на своем:

– Не убивали мы, ваша честь! – твердил он.

Но куда там! Судья распорядился: из подвала притащили бочку с плетьми, томившимися в рассоле. С преступников сорвали одежду и стали бить их от шеи и до копчика: скоро кончики плетей были все в крови.

Лоня не выдержал и показал следующее:

– Шел-де ночью по мостовой и, будучи пьян, споткнулся о чиновника. Он меня обругал грязной рожей, а я его задушил. Потом оборвал с него кошелек и бубенчик, а тело бросил в воду, надеясь, что сойдет за самоубийство.

После этого принесли мешочек с похищенным и составили опись: кошелек в форме кожаной позолоченной рыбки с десятью ишевиками и восемьюдесятью тремя «розовыми». Кинжальчик с костяной ручкой, с изображением пляшущих змей. Три похоронных бубенчика, позолоченных. Перстень-винт из серебра с камнем турмалином, кольцо золотое в виде изогнувшегося акробата, акробат держит в зубах берилл. И все.

– Постойте, – сказал судья, – а как же письмо от родителей почтенной госпожи? К тому же, наверное, при письме были подарки!

– Не брали мы никакого письма! – жалостно завопил Лоня.

– Обыскать убитого, – распорядился судья.

Молодой помощник побежал исполнять приказание, а господин Андарз сказал:

– Вероятно, он оставил письмо в месте, где остановился на ночь. Ручаюсь, что убийцы нашли все, что можно было найти. Стоит ли беспокоить мертвого?

– Я тоже так думаю, – сказал судья, – но по новым порядкам надо учинить формальную опись!

Молодой помощник, явившись обратно, доложил результаты осмотра трупа:

– На теле повреждений нет, кроме следа от веревки и двух вмятин, с кафтана спороты кружева, и никакого письма.

– Признавайся, негодяй, – закричал судья, – куда дел письмо!

Лоня заметался.

– Не брал я письма, – заплакал он.

Судья погрузился в глубокую задумчивость.

– Здесь дело нечисто, – объявил он, – почему этот человек, взяв на себя убийство, отпирается от ненужных ему бумаг? Принести платье покойника!

Приказание было исполнено. Судья поднялся с места и начал сам щупать кафтан. Но увы! Карманы были пусты.

Судья недоумевал.

Один из ярыжек поклонился и доложил:

– Господин судья! Сдается мне, что сапоги этого чиновника сделаны не в столице, а в Осуе. Я слыхал, что сапожники Осуи иногда делают особые хранилища в сапогах!

– Разрезать сапоги! – распорядился чиновник.

Сапог разрезали и вытащили из левого сапога пакет из навощенной кожи.

– Разверните пакет! – приказал судья.

– Господин судья, – сказал Андарз, – ведь в этом пакете письма женщин! Прилично ли разворачивать их в казенной управе? Госпожа расплачется, узнав о таком бесчестье!

Судья, казалось, заколебался.

– Почтеннейший, – наконец сказал он, – правосудие не должно знать исключений.

Красивое лицо Андарза исказилось:

– Как! Вы отказываете мне в такой просьбе?

Судья воздел руки и вскричал:

– Увы, не я, а закон!

И тогда произошло нечто, никем не ожидавшееся.

Андарз сунул руку под платье и вдруг вытащил оттуда длинный и узкий, как лист осоки, меч.

Андарз сделал шаг вперед, и острие меча оказалось перед глазами судьи. Присутствующие ахнули. Частное владение оружием было совершенно запрещено. И хотя это запрещение не относилось к такому сановнику, как Андарз, все же при этом молчаливо подразумевалось, что если он и проучит мечом какого-нибудь нерадивого секретаря, все же он не станет шастать с этаким пестом по столичным управам!

– Или ты отдашь мне этот пакет, – холодно сказал императорский наставник Андарз, – или я насажу тебя на эту штуку.

Тут судья вспомнил, как господин Андарз, взяв речной город Одду, развесил две тысячи варваров на одном берегу, а две тысячи – на другом, и от этого воспоминания о национальном триумфе ему почему-то стало нехорошо.

Он взвизгнул и отпрыгнул от пакета подальше. К несчастью, рукавом он задел рогатый светильник, и светильник опрокинулся на пакет. Судья, спасая пакет, схватил его за один угол. Андарз в это время схватил пакет за другой угол, послышался треск, и пакет разодрался пополам.

– Ах! – сказал судья.

Из пакета выпала белая дощечка, положенная туда Шавашем.

Императорский наставник спокойно поплевал на лезвие меча, да и сунул оный в ножны. А судья, чтобы скрыть смущение, всплеснул руками и заорал на Лоню:

– Все ясно, – вскричал он, – этот негодяй нашел тайник в сапоге еще раньше! Признавайся, куда ты дел письмо!

– Не брал я никакого письма, – заявил Лоня.

– Что ты врешь, – изумился судья, – палок ему!

Лоню стали бить так, что у него с бедер поползло мясо, но на этот раз Лоня твердо стоял на своем. И то: и так с него спросят за письмо, и так спросят.

А господин Андарз стоял у стены, сложив на груди красивые руки.

Тут вмешался молодой помощник судьи:

– Видимо, преступник говорит правду. Вину свою он признал, схвачен с поличным, деньги и ценности все нашли при нем, и всю ночь он был на виду. Куда б он успел что-то спрятать?

– Похоже, что так, – согласился судья.

Лоню попрыскали водичкой и унесли. Господин Андарз, распрощавшись, направился к своему паланкину. Распорядился: «Доставьте тело в мой дом. Погребальные расходы беру на себя».

Судья завершил судебные церемонии, налил в жертвенник Бужвы молока и вина и отправился в ближние покои. Зала опустела.

Шаваш вылез на крышу, спрыгнул в казенный двор и схоронился там в пустой бочке, а когда во двор опять пустили народ, смешался с толпой просителей, выскользнул за ворота – и был таков.

* * *

Через час Шаваш вошел в кабачок «Шадакун». Стены кабачка были покрашены синей краской, и на синем фоне был нарисован рыбий бог Шадакун.

Перед богом, в память о его варварском происхождении, дымился фитиль, вставленный в козий помет, смешанный с травой и нефтью. В руке бог держал корзинку с рыбой, и вместо лица у бога было большое медное зеркало. Под богом, на циновке, сидел Исман Глупые Глаза. Исман пил рисовую водку и глядел на свое отражение в боге.

Исман Глупые Глаза был когда-то писцом в министерстве, но его начальник был к нему недоброжелателен. Как-то Исман сделал описку в подорожной. «Глупые твои глаза», – сказал начальник, и Исмана уволили. Он стал давать всякие полузаконные советы делателям денег и прочим разбойникам, а в последние месяцы, когда господин Нарай стал этих разбойников изживать, совсем опустился и не просыхал.