Книга Колдуны и министры, страница 81 – Юлия Латынина

Справедливый бой – это тогда, когда военаначальник бьется с военачальником, а дружинник – с дружинником! Дружина не будет служить сеньору, который не дерется впереди, и сеньор никогда не потерпит, чтоб самый богатый противник достался какому-нибудь простолюдину. А здесь? Что за подлый бой!

Не только Андарз, негодяй и взяточник, не думал быть впереди, но сама головка мятежа заседала в городской префектуре и занималась… бог ее знает, чем она там занималась? Если шестьсот человек сошлись вместе, и это не войско и не пирушка, то разве можно понять, зачем они сошлись вместе?

Делегат окончил чтение, Киссур посмотрел на свиток и сказал:

– А ну-ка отдайте мне этот свиток!

– Он его разорвет! Не давай! – зашипел один делегат другому.

– Клянусь божьим зобом, – зашипел Киссур, – обязательно разорву, и на одном конце повещу Нана, а на другом – Андарза!

– Трудновато это будет тебе сделать, – заехидничал лавочник, – потому что в твоем войске – двадцать варваров, а в нашем – весь народ.

Киссур усмехнулся и сказал:

– По трем причинам войско терпит поражение. Во-первых, когда военачальники больше хотят свести счеты друг с другом, чем с врагом. Во-вторых, когда, победив, воины, в погоне за добычей, перестают слушаться полководца и становятся уязвимыми. В-третьих – из-за зависти богов. Оттого же, что в одном войске больше народу, а в другом – меньше, поражения не терпят никогда.

После этого краткого обмена мнениями делегацию выпроводили вон, а государственный совет удалился на совещание.

Господин Лай наклонился к уху господина Чареники.

– Проклятый старик, – сказал Лай, – он предсказал сначала бунт, а потом – конституцию. Он хоть скажет, что делать дальше?

– Он, – холодно сказал Чареника, – предложит нам согласиться на всенародные выборы и на суд присяжных.

– Но тогда суд обвинит его… – и тут же Лай прикусил язык, сообразив, что, как ни странно, именно Арфарре, да и Киссуру, никакой суд не может предъявить ни одного обвинения. Более того, если речь зайдет о пересмотре несправедливых приговоров, приговор Арфарры будет отменен первым. Что и Чаренике, и Андарзу, и Лаю, и Хардашу, и даже самому Шимане Двенадцатому есть за что давать ответ: а отшельника Арфарру упрекнуть не в чем! И, конечно, нет никакого сомнения в том, что при всенародных выборах тысячи крестьян ойкумены проголосуют за своего бога, бога-покровителя пыток, яшмового аравана Арфарру.

Чареника увлек Лая в сторонку и что-то зашептал на ухо.

Киссур поддержал Арфарру, которому было тяжело подниматься по ступенькам.

– Советник, – сказал Киссур, – позвольте мне повесить Чаренику! Он предал государя! Андарз посылал к нему какого-то Рысьего Глаза, а Чареника ничего об этом не сказал!

– Предоставь это дело мне, – промолвил Арфарра.

* * *

Члены Совета взошли в Голубую Залу. Арфарра сел в кресло о шести ножках, с рысьими головками по краям. Полуприкрыв глаза, он думал о том, что про Киссура говорят, будто варвар навел порчу на государя. Что народ истолкует припадок астмы как подтверждение этому, и что государь это знал, а все-таки с ним случился припадок.

– Что вы думаете по поводу конституции? – спросил его Чареника.

Арфарра улыбнулся и пробормотал, что сначала хотел бы узнать мнение других.

– Омерзительная бумага, – сказал некто господин Харшад, один из ближайших друзей Чареники и председатель Верхнего суда.

– Ба, – вскричал Киссур, – но вас не было в зале с делегатами, когда вы успели ее прочесть?

– Великий Вей, – сказал с достоинством господин Харшад, – зачем я должен ее читать, когда один из авторов ее – этот циник и негодяй Андарз? Разве простит он нам, что мы остались верны государю?

– Ах да, – сказал Киссур, – вы же сами подписали такую бумагу три дня назад, когда хотели зарезать меня в государевой спальне.

Арфарра не выдержал и молча схватился за голову.

– Господин Киссур, – сказал Чареника негромко, – положенье опасное. Хорошо бы человек, преданный государю, проверил посты вокруг дворца. Не сделаете ли вы это?

Белокурый варвар поднялся, щелкнул гардой о ножны.

– Ладно, – сказал он, – пойду проверю посты.

Киссур ушел, и Чареника опять спросил:

– Что вы думаете по поводу этих требований?

Мнение Арфарры сильно зависело от уровня воды во рве с ручными утками, который он на месте Андарза спустил бы в два дня. Он улыбнулся и пробормотал, что действовать подобает сообразно обстоятельствам, а не мнениям.

– Я думаю, – воскликнул господин Чареника, – что пока среди мятежников находится этот негодяй Андарз, и речи не может идти о переговорах. Это человек, составленный из преступлений и всяческого воровства; из-за него тысячи верст плодородных земель под столицей превращены в болото. А Чахарский мятеж! Андарз получил деньги для оплаты войска за два дня до штурма, а раздал их через два дня после! А во время штурма он нарочно положил половину войска, чтобы деньги убитых достались ему! У господина Нана обо всем этом были бумаги – теперь они у вас, господин Арфарра. Достаточно огласить их в народном собрании, и народ отвернется от Андарза.

– Боюсь, – сказал Арфарра, – что народ не обратит на это внимания.

– Как же не обратит, – возразил Чареника, – когда они уже умудрились запретить этому негодяю штурмовать дворец! Кое-кто, господин Арфарра, распускает вздорные слухи о том, что у вас нет документов господина Нана, и что завтра господин Нан сам предъявит эти документы на Соборе! Ходят слухи, что вы тайно заказали у дворцового резчика копии двух печатей, овальной и с пеликаном, которые Нан тоже держал в сундучке! Лучший способ опровергнуть эти сплетни – принести сюда документы об Андарзе.

– А вы как думаете? – спросил Арфарра другого советника, господина Лая.

– Я ничего не думаю, – ответил советник, – пока не увижу документов об Андарзе.

Арфарра обвел глазами всех сидевших за столом: все одиннадцать смотрели на него, как коза на капусту.

– Хорошо, – сказал господин Арфарра. – Отложим заседание до вечера. Вечером, в присутствии государя, я оглашу эти документы.

Господин Арфарра улыбнулся, встал и вышел из Голубого Зала, чувствуя себя в точности, как сазан на сковороде.

* * *

Обед в комнате, обтянутой красными циновками, продолжался. Унесли вторую перемену, третью, и перед гостями в теплых глиняных чашечках задымилась «красная трава», а стол покрылся серебряными корзиночками, наполненными сладостями пяти видов и десяти вкусов.

О претенденте больше не было сказано ни слова, и было видно, что Шимана не очень-то доволен теми словами, что были сказаны.

Шимане принесли какую-то бумажку. Он прочитал ее, пожевал пухлыми губами и сказал: