Онлайн книга «Так говорил Заратустра»
|
Давно уже покончено со старыми богами: и поистине, — хороший, веселый конец выпал на долю их! Не «сумерками» [7] своими довели они себя до смерти — это ложь! Напротив: они так смеялись однажды, что умерли от смеха! Это произошло, когда самое безбожное слово было произнесено неким богом: «Один Господь! Да не будет у тебя иных богов кроме меня!» [8] . — старый, ревнивый, злобный бородач до такой степени забылся, что все боги рассмеялись и, раскачиваясь на своих тронах, восклицали: «Не в том ли и божественность, что существуют боги, но нет никакого Бога?» Имеющий уши да слышит! Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который назывался «Пестрая Корова». Отсюда оставалось еще два дня пути до пещеры, до возвращения к зверям его; и душа его возрадовалась близкому возвращению. Возвращение
О уединение! Ты, уединение — отчизна моя! Слишком долго жил заброшенным я на чужбине, чтобы со слезами не возвратиться к тебе! Погрози же мне пальцем, как грозит мать, улыбнись мне, как мать улыбается, и скажи: «„А кто однажды словно вихрь умчался от меня?“ Кто, расставаясь, воскликнул: „Слишком долго пребывал я в одиночестве и разучился молчанию“. Теперь ты, конечно, научился ему? О Заратустра, все знаю я: и то, что среди множества людского был ты более покинутым, чем когда-либо со мной! Одно дело — покинутость, другое — уединение: этому ты научился теперь! И тому, что среди людей всегда будешь ты чужим и диким для них: — даже когда они будут любить тебя: ибо прежде всего хотят они, чтобы щадили их! Здесь же ты у себя дома, на родине; здесь можешь ты все говорить и открыть душу свою, ничто здесь не стыдится скрытых и скупых чувств. Здесь все вещи, ласкаясь, приближаются к речи твоей и льстят тебе: так хочется им покататься на спине твоей! На любой притче доскачешь ты ко всякой истине. Здесь прямо и искренно можешь говорить ты со всеми вещами; и поистине, похвалой кажется слуху их, что кто-то говорит с ними прямо! Но быть покинутым — нечто совсем иное. Помнишь ли ты, Заратустра? Когда в лесу птица кричала над головой твоей, а ты стоял в нерешительности рядом с мертвым и не знал, куда идти? Когда говорил ты: „Пусть звери мои ведут меня! Я чувствую, что опаснее мне находиться среди людей, чем среди зверей“. Это была покинутость! А помнишь ли вот еще что, о Заратустра? Когда был ты на острове своем, ты — источник вина среди ведер пустых, раздавая и расточая себя жаждущим, даря и раздаривая, — пока, наконец, не остался ты в одиночестве, жаждущий среди пьяных, и не стал жаловаться по ночам: „Не большее ли блаженство в том, чтобы брать, нежели давать? И красть, нежели брать?“. Это была покинутость! И помнишь ли еще такое, Заратустра? Когда приблизилась к тебе Тишина твоя, отогнавшая тебя прочь от тебя самого, и злобно нашептывала: „Скажи слово свое и погибни!“, — и сделала невыносимым для тебя ожидание и молчание твое, и вселила уныние в твое смиренное мужество. Это была покинутость!» О уединение! Ты отчизна моя, уединение! С какой блаженной нежностью вещает мне голос твой! Мы не спрашиваем друг друга, мы не жалуемся друг другу: мы проходим вместе в открытые двери. Ибо все открыто у тебя и светло, и легче бегут здесь ноги времени, ибо в темноте время гнетет сильнее, чем при свете. Здесь раскрываются передо мной слова о бытии, словно ларцы, раскрываются передо мной слова обо всем сущем: все сущее хочет стать словом, всякое становление хочет научиться у меня говорить. Но там, внизу, всякая речь напрасна! Там «забыть и пройти мимо» — лучшая мудрость: этому научился я теперь! Кто хочет у людей понять все, должен ко всему прикоснуться. Но слишком чисты для этого руки мои. Уже не могу я дышать с ними одним воздухом; о, зачем жил я так долго среди шума и их зловонного дыхания! О блаженная тишина вокруг меня! О чистые запахи! Как глубоко и чисто дышит тишина! Как прислушивается она, блаженная! Но там, внизу, — там все говорит и все остается не услышанным. Хоть колокольным звоном возвещай мудрость свою: торгаши на базаре все равно заглушат ее звоном меди! Все говорит у них, пониманию же все разучились. Все валится у них из рук, [9] но ничто не попадает больше в глубокие источники. Все говорит у них, и ничто не удается и не доводится до конца. Все кудахчет, но кто из них захочет остаться в гнезде и спокойно высиживать яйца? Все говорит у них, все растерзано словами. То, что вчера еще было твердым и не по зубам самому времени, сегодня — изгрызанное и обглоданное — свисает из пасти людей нынешнего. Все говорит у них, все разглашается. То, что некогда было сокровенным и тайной глубоких душ, сегодня принадлежит уличным трубачам и всяким легкокрылым насекомым. Удивительная вещь — существо человеческое! Ты, шум темных улиц, ты опять позади меня! Величайшая опасность моя осталась позади! Пощада и сострадание всегда были величайшей опасностью моей, но всякое человеческое существо жаждет пощады и сострадания. С невысказанными истинами, с рукой глупца и сердцем, лишенным разума, богатый мелочной ложью сострадания — так жил я всегда среди людей. Сидел я среди них переодетый, готовый не узнавать себя ради того только, чтобы переносить их, и убеждал себя: «Глупец, ты не знаешь людей!». Перестаешь понимать людей, когда живешь среди них: слишком много в них напускного, внешнего, — к чему тут дальнозоркие, страстно-проницательные глаза! И когда они не признавали меня, я, глупец, в безумии своем жалел их за это больше, чем себя: привыкнув быть жестким с самим собой, часто мстил я себе за эту жалость. Искусанный ядовитыми мухами и источенный, подобно камню, бесчисленными каплями злобы, сидел я среди них и убеждал себя: «Не виновно все ничтожное в ничтожестве своем!» Особенно ядовитыми из всех мух находил я тех, что зовут себя «добрыми»: они жалят, не сознавая вины своей, они лгут, не сознавая ее, — как могли бы они быть ко мне справедливы! Кто живет среди добрых, того сострадание учит лгать. Сострадание делает воздух затхлым для всех свободных душ. Глупость добрых — бездонна. |