Книга Цвингер, страница 144 – Елена Костюкович

— Да я не знаю, зачем возиться с формальностями. Ну не интересуют «Немецкую волну» эти старые обрывки. Я тебе вытащу, Виктор, и просто отдам. Проблема только, что документы упакованы. Даня говорил, сейчас как раз все перевозят в Бонн. Я скажу Дане, чтоб он в Бонне поискал вам эту папку Плетнёва. Даня будет у вас на ярмарке. У него встречи в стендах и на «Мемориале». Даня каждый год бывает во Франкфурте и для «Волны» делает выставочный репортаж и в виде статьи, и в виде записи на радио.

— А я нашла, — радостно вытаскивает что-то Федора. — Захватила, чтобы вас порадовать, осталось от Лёдика. Вроде не издано. Ты это тоже не знаешь, Олег. Это стишок Евтушенко в честь Плетнёва. Думаю, не публиковался. Написан в начале семидесятых прямо перед Лёдикиным выездом из Союза, когда у Лёдика уже возникли серьезные сложности. Особисты посадили Лёдика в самолет и отправили в Киев. Я сама еще жила тогда в Москве. Все происходило у Лили на квартире. Лиля была одна, ее муж как раз снимал фильм о Распутине. Тот фильм, который, вы знаете, положили потом на полку. И Лиля срочно меня вызвонила, чтоб ей не в одиночку с оперативниками говорить. Я позвонила немецким корреспондентам. Под корреспондентов появился вдруг и Евтушенко. Оказался в центре внимания, прочел стих, и вот с тех пор у меня сохраняется этот листик, как ни удивительно.

— Лёдика, выходит, не только в Европу из СССР выдворяли, но даже и внутри Союза, в Киев из Москвы.

— Любили они это занятие, «выдворять». И слово какое ублюдочное использовали!

— Да. Это особистам и посвящено. Видите название? «Посвящается первым читателям этих стихов при перлюстрации».

Вика развернул сложенный вчетверо лист, прыгающая машинопись:

Каким вниманьем Ка Гэ Бэ

Вы одарованы в судьбе!

Читатели такие

Так любят вас, что создают

На Украине вам уют

И ни за что вам не дают

Покинуть город Киев.

Вам эмиграция в Москву

Нелегкой стала наяву —

Настолько вас кохают

Там, где великий Днепр течет,

А улетите — в самолет

Обратно вас пихают.

Чуть вы исчезнете в ночи —

О вас рыдают стукачи

С привязанностью детской.

Письменник милый! Это честь,

Когда такой писатель есть

У нас в стране советской.

Но как Украйна ни нежна,

Любви дистанция нужна,

Поэтому с любовью

Вас приглашаю прилететь

И славу Киева воспеть

В окопах Подмосковья.

— У тебя о нем ребяческая память, Витенька. А у нас память взрослых. Ты одну его сторону помнишь, мы помним другие. С тобой он мог быть нежен. С тобой он мог быть архиоткрыт, — прошамкала Федора.

И, видя бедственное Викино положение, сунула ему розовый носовой платок, пахнущий трамваем, и можно было уловить первичный запах, когда платок еще был свеж, — тогда он пах незнакомым стиральным порошком и чужой глажкой.

Глецер встрепенулся и выдал, похоже, домашнюю заготовку.

— Все же скажу пару слов о «Линии огня». Вот это у него удачно вышло. Ей-богу. Не помпезная, не лгущая повесть. Об окопном быте и о мыслях людей, которые больше года защищали Сталинград. Санград, как тогда выговаривали…

— Санград? А ведь при желании можно искать в этом прононсе смысл, что не «сталинский город», а «святой город»?

— Не знаю. Натянутое объяснение, но может, что-то и есть. Там такая молотилка была, что даже у командующего Чуйкова началась нервная экзема, и он «воевал в белых перчатках» — следом за ним ходила медсестра с тазом марганцовки и с бинтами. Они там больше года протянули. И книга Лёдика все передала с совсем несильным приукрашиванием, почти честно. Фильм тоже отличный был. Фразы из фильма мгновенно в фольклор попали. «Если это можно назвать окапыванием, то — окопались».

— «Я теперь и на Луну смотрю с точки зрения ее пригодности в военном деле», — подхватила Федора.

— «Самое страшное на войне — не снаряды и пули, самое страшное — незнание, куда приложить силы», — завершил терцет Виктор.

Мысли Вики куда-то откатывались, как и положено в пограничном состоянии между недосыпом и обмороком.

— Еще о другом, — заговорил он на камеру, сознательно отворачиваясь от старичков, чтобы в очередной раз не сбили мысль. — Может, это получится нетактично… Скажу, как думаю. При всей своей недюжинности Владимир Плетнёв все же был, как все в СССР, резко выражаясь, проституирующим интеллигентом. Все понимающим, над всем подтрунивающим, не питающим иллюзий ни по поводу правительства, ни по поводу партии. Однако желавшим печататься. И, как и все, не брезговал ни сусальной риторикой, ни идейным грандером. Лишь бы только не слишком. Лишь бы в гомеопатических дозах. В нем было, однако, не гомеопатическое жизнелюбие. Которое ему не простили. Даже ему! Не простили. Уже в пятьдесят шестом году у него начались неприятности. Десталинизация раздражала. Народ любил суровый и строгий военный миф. Тогда и был написан протест Главного политического управления МО СССР в ЦК КПСС о невозможности выхода на экраны кинофильма «Бойцы» по плетнёвской повести «На линии огня». И тогда же Плетнёв, а он еще не успел понять, что геройский плащ превращается в шагреневую кожу, завел себе моду возмущаться в приватном пространстве по довольно простым, естественным поводам. Ну например. Тут выписано.

Что может быть унизительнее (для власти, не для нас!), когда ты вынужден читать, передавать из рук в руки фотокопии, нет, не антисоветчины даже, а, ну допустим, «Других берегов» Набокова — мне под величайшим секретом дали их почитать в Ленинграде — «смотрите не оставляйте в гостинице, носите с собой».

— Это он о Набокове? — вставил Глецер. — Ишь возмущался как, подумать только. А если правду вспомнить, то Лёдик Набокова совсем не любил. Прислал мне такой отзыв про «Дар»: «С муками читал. Действия никакого. Только на двухсотой странице начинается роман. Уебет ли, сомневаюсь…»

— Ну вот, я думал, хоть этот кусок в фильм пойдет, а теперь вы все вырежете, конечно, — бормотнул Вика оператору.

— Ни за что, это лучшее из всего!

Когда хохот утих, продолжили чтение выписанной Виктором цитаты:

Что может быть унизительнее (для власти, не для нас!), когда у тебя с книжной полки забирают Анну Ахматову (ах да, там «Реквием»!), Марину Цветаеву (там же «Лебединый стан»!), Гумилева (он же расстрелян!), даже «Беседы преподобного Серафима Саровского с Мотовиловым» (гм-гм… Не пристало писателю советскому всяких там преподобных читать). У знакомого в портфеле нашли «Мы» Замятина. Он получил два года лагерей.

Федора перебила:

— Тогда за Лёдей и начали следить повсеместно.

— Да, — отозвался Виктор. — Вот я не захватил сюда еще один документ, потому что торопился, теперь жалею. Мне сунули стенограмму подслушанного чекистами разговора Плетнёва с моим дедом Жалусским.