Книга Цвингер, страница 52 – Елена Костюкович

— Вот оно, твое бархатное бунтарство!

— Зря ты так, Витторио. Просто на один вечер по просьбе мамы. Ну чего ты. С утра я поехала к приятелям в своем обычном драном эскимо на старой панде «блю романтико».

— Понятно. Воплощение демократизма. Но ты говорила о русистике, при чем же к ней «Ла Скала»?

— А в «Ла Скала» была постановка «Годунова». Любимовская. Это и превратило любопытство во влюбленность. Кончила лицей и поступила на русистику.

— О! «Годунова» он сейчас и в Таганке ставит. В смысле, уже поставил. Но им запрещают, — сказал ей Вика и перевернулся на другой бок, подмяв Тошину подушку. Она ее выдернула. Пришлось показать, где раки зимуют. И заварушка и возня, и тиканье часов и звуки в коридоре, минута за минутой — так тек за часом час, и не кончался июньский бездонный день, потому что в июне не бывает закатов. И без заката наступила и протекла белесая несерьезная ночь. Не то усталость, не то голод наконец подействовали на двоих умалишенных. Они затихли, разглядывая через стеклянную стену рассветную Москву и обелиск у входа на ВДНХ.

— Я слышал смешную историю про этого «Годунова». Не московского, а миланского. Только я расскажу по-русски. Разберешь? Постарайся. Непонятные слова переведу. Ну вот, идет этот ваш миланский «Борис Годунов». Возле храма Василия Блаженного на сцене стоит ведро, и юродивый в него мочится… Спрашивают у помощника режиссера, откуда взялась эта новация. А тот: «В оригинале текста упоминается ведро. Зачем оно стоит у церкви?» Действительно, у Пушкина в оригинале написано: «То холодом пахнет, то вёдро». «Вёдро» — это из старинного словаря, значит — ясная погода, Тоша.

— Вот, вижу, и сегодня будет ведро.

— Вёдро. Нет, ты лучше с этим словом не усердствуй, когда будешь с туристами. Ладно. Так вот. Очевидцы рассказывали, Любимов приехал на спектакль. Как это ведро увидел, закричал — и сразу пустил петуха на самом трогательном месте. «Разбежится, вздрючится, грох кулаком о стол — и петух… Вся техника от этой беготни фонить начинала».

— Странно, я никаких петухов не помню в спектакле…

Когда раскрылся первоначальный кви про кво, Виктор, вздохнув, покаялся в своем статусе преподавателя, швейцарца и экс-парижанина. И они как могли все высчитали: и когда по каким улицам, не соприкоснувшись, прошли, прошелестели, не повернув головы кочан.

— Когда я кончил лицей, мы с ребятами в семьдесят восьмом съездили как раз в твой Турин… Как раз тогда, когда пилот, его звали вроде бы Буцци…

— Боцци.

— Боцци. Летал на планере над Турином, орел разбил колпак планера. И пилот боролся с ним в воздухе!

— Конечно! И задушил орла…

— Как Ганимед! То есть ну… ну в смысле — Ганимед тоже с орлом. Один мой друг смешной шансон сочинил на тему. Весь наш Аванш на гитарах играл.

— А интересно, пилот уписался со страху?

— Как Ганимед у Рембрандта, в Дрезденской галерее? Тебе тоже вспомнилось? У нас ассоциации одинаковые. Странно! Мне-то картинку эту показывали с раннего детства, со всеми дрезденскими репродукциями. А вот у тебя она почему в памяти всплыла?

— А потому что меня родители возили с какой-то профсоюзной экскурсией в ГДР. Водили в Дрезденскую галерею. Дрезден был не восстановлен, здания стояли черные, в расколотом черном черепе Мариенкирхе росли деревья.

— В каком году?

— В семидесятом. После войны прошло двадцать пять лет. Папа сказал — гэдээровцы нарочно не восстанавливают. Я запомнила это, а из всей галереи — «Ганимеда». Мне показалось неприлично, что голый малец на картине струйкой писал. Я стеснялась и не хотела на него смотреть. Родителям, чтоб они не подумали, что я стесняюсь, я закатила такой скандал против классического искусства, с такими ругательствами…

— А я ездил на экскурсию к тебе в Турин.

— Эти экскурсанты, кстати, тоже вечно справляли нужду, как Ганимеды, в кустиках перед нашим домом.

— А где в Турине был ваш дом?

— В Международном бюро труда, прямо на территории.

— Ой, это не бывшая Олимпийская деревня?

— Ну да, перестроенная для сотрудников международных организаций.

— Так мы же там и ночевали! И помню тот парк!

— Да уж, конечно. Туда селили обормотов по культурному обмену.

— Странно, что мы не столкнулись с тобой нос к носу…

— А вы ходили на волейбольную площадку? Там наши то играли, то сидели и курили. На низеньком парапете…

— Да я со спортом, Антония… По мне, хоть его не будь. Кроме футбола. Это ты, спортивная душа, на волейболах… олимпиадах…

— Вот окончится эта Олимпиада, взлечу, как Ганимед, и растворюсь.

— Я тебе растворюсь! Нет, никакого спорта в моем случае. Что ты! Ноль усилий, полный релакс. Экзамены сдали, лето чудесное впереди. Валялись на траве в парке Валентино, покуривали. А ты небось потела, гребла куда-нибудь на байдарке. Там по реке плыло их невесть сколько, и всюду школьницы. Я лежал под акацией и глядел на лодки. И как-то вдруг подумалось тогда, что классно бы отшвырнуть косяк, прыгнуть в воду и сдернуть в воду первую девочку с носа первой лодки!

— Мое место было именно на носу.

— Когда? В каком году? Постой, в котором году мы ездили на экскурсию на эту?

— Как я за тебя знать могу. Ты путаник, даже не знаешь, что и в каком году с тобой было.

— Да, я, бывает, путаю. Это еще не повод издеваться. Ах, ты, ты наглая! Проси пощады, или…

— Не попрошу. Ай, отпусти. Вот вдруг ты перепутаешь что-нибудь важное, и выйдет кошмарная неприятность. Ну, например, мы с тобой друг друга потеряем.

— Этого я тоже боюсь. Ну давай будем беречься. Не потеряемся. Я не перепутаю. Для начала я должен у тебя кусок уха откусить. Небольшой. Тогда я опознаю тебя, если окажусь без очков. По откушенному уху.

— А еще меня можно по чиханию опознать.

— Вот-вот.

— А что делать, если все-таки потеряемся?

— Ну, веревочкой обвяжемся. Или, как в сказке, сыпать кусочки сахара…

— Нет, я серьезно. Где мы встретимся, если не сможем встретиться?

— В центре ГУМа у фонтана!

— О, не надо, слишком ГУМ на тюрьму похож с этими галереями и мостиками. С меня уже и той, итальянской, тюрьмы хватило.

— Ха. Мне в голову не приходило. Действительно похож… Хорошо. Кроме шуток. Хочешь — условимся. В Милане в университете на славистике. В случае чего оставим там, что ли, записку, какое-нибудь сообщение друг для друга.

— Нет, лучше в Орте. На Святой горе. Там хотя бы не скучно ждать.

— На какой, на Лысой? Куда обычно ты летаешь на помеле?

— При чем тут Лысая. Называется Святая гора в Орте. Но она только называется Святая. А там не дьявольщина и не святость, там в основном партизанщина. В Орте было самое знаменитое Сопротивление в Пьемонте в последнюю мировую. Мы туда ездили на выступления ветеранов бригады Франки. Вот кто партизанить умел. Немцев лупили, приговоренных к казни спасали. Похитили дочку немецкого консула. Какие номера откалывали! Если учиться у кого-то, только у них.