Книга Дикий батальон, страница 25 – Олег Маков, Вячеслав Миронов

— Я подумаю.

— У вас часть, которая собирается вести боевые действия, и что, — нет своего медпункта, с квалифицированным персоналом?

— Был, а теперь нет.

— То есть?

— Женщины на войну не идут, а мужчины-врачи не хотят идти к нам, — комбат с Модаевым были смущены. — Ну, мы что-нибудь придумаем!

— Придумайте, а то не будет ни вам проку, ни нам, если мы будем загибаться от ран.

— Да, разве это раны! — Модаев презрительно скривил губы.

— У тебя и таких нет, предатель!

— Да я!.. — Серега был готов кинуться в драку, но комбат его осадил.

— Не любят они тебя, Сергей Николаевич? Ой, не любят! — он засмеялся одобрительно. — Ладно, сделаю вам врачей! А завтра вы начнете заниматься!

— Начнем. Где?

— Вас приведут телохранители в 10 часов.

Они вышли. Мы начали готовиться ко сну. Впечатлений и так было достаточно для одного дня. Подошли к зарешеченному окну, открыли форточку, закурили.

— Ну что, Олег, как будем их обучать?

— Хрен его знает. Но корчить из себя инструктора американской армии я не собираюсь.

— Я тоже не собираюсь. Это их война. Чему учить будем?

— Судя по тому, что я узнал за сегодняшний день, их здорово разбили. Поэтому, начнем с перемещений на местности, выборе цели, окапыванию, а также, пусть подучат караульную службу.

— А потом?

— Потом? Будет возможность — свалим из этого кошмарного сна. Пусть сами разбираются! Это их война. Я — против всех. Мы — против всех. Мне их земли не надо! В Сибири места много, можно сделать одну большую Кавказскую республику. И никто не заметит, что она появилась.

— Точно! Со столицей в Воркуте!

— Нет, лучше в Магадане. Там Дед Мороз их быстро в чувство приведет и остудит их чересчур горячие головы.

— Ну что, спать пойдем?

— Пошли.

Мы улеглись на новые простыни. Спалось плохо, Витя что-то во сне кричал, скрипел зубами. А мне снился сон. Это была СВОБОДА! Большое, бескрайнее поле, зеленое поле на краю широкой реки и небо! Голубое чистое небо! Я был с женой и с сыном, мы бежали по полю к реке. И тишина, ничего не слышно, просто оглушительная тишина.

А затем я очутился на допросе. Меня вновь пытали и били по сломанному ребру. Спрашивали только одно. Почему я предал своих и меня не расстреляли? Почему я струсил?

Проснулся среди ночи весь в поту. От совести и собственных проблем не убежишь. Хоть на Северный полюс, хоть на Южный.

Ничего, новое место, привыкнем. Человек ко всему быстро привыкает! И к хорошему и к плохому. Но мысль о побеге терзала мое подсознание, надо было думать о том, как отсюда сбежать.

«Гуд бай, Америка!» Надоело!

Утром нас разбудили охранники. После того, как мы с ними пообщались в госпитале, и они поняли, что мы не предпринимаем никаких попыток к побегу, стали к нам относится лояльно. Вот и сейчас они деликатно открыли дверь и просто сказали:

— Господа офицеры! Подъем!

— Витя! Слышал? Господа офицеры!

— Приятно!

— Непривычно слегка.

— Ничего, привыкнем. Если уже Гусейн стал господином Гусейни, то мы быстро привыкнем.

— Господа в Париже!

— Что нам стоит удрать в Париж?

— Лучше домой.

— Это точно.

Нас провели в столовую. Завтраком был плов и чай.

Затем нас провели на плац. Там уже строился личный состав. Три роты. Публика была разношерстная и очень колоритная. Весь личный состав можно было разделить на три категории, хотя бы внешне.

Первая — пацаны-школьники, которые старались держаться солидно, но ребячество проскакивало у них постоянно. Они толкались, смеялись, бегали друг за другом. Детский сад!

Вторая — это пузаны, которым было лет за сорок или под сорок. Публика солидная, но видно, что вороватая.

А вот третья группа мне очень даже не понравилась. Там были, судя по наколкам, и бывшие осужденные, и некоторые, у которых глаза горели безумным религиозным огнем.

Не люблю фанатиков в любом проявлении. Даже фанатики собирания окурков после знаменитостей и те опасны, а религиозные — тем более.

Появилась троица — комбат Нуриев, начальник штаба Модаев и еще какой-то мужик в чалме и халате.

— Олег, глянь, никак мулла идет!

— Похоже на то. У нас замполиты, а у них — муллы.

— Может, пока мы здесь торчим, и у нас попы появились?

— Я уже ничему не удивляюсь.

Мы не стояли в строю, стояли чуть поодаль от основного строя. Подошло командование батальона.

— Равняйсь! Смирно! Равнение на середину! — Модаев усердно протопал к комбату, вскинул руку к головному убору и доложил: — Господин гвардии полковник! Личный состав батальона для проведения утреннего развода построен! Начальник штаба батальона гвардии подполковник Модаев!

Серега, как положено по уставу, сделал шаг в сторону и пропустил комбата.

Комбат с приложенной к головному убору рукой прошествовал вразвалочку к середине строя и рявкнул на азербайджанском языке приветствие. Нет у меня склонности к языкам, не смогу я воспроизвести его.

Строй недружно ответил ему.

У нас с Витькой улыбка до ушей. Непривычно и смешно было слышать «Здравствуйте, товарищи!» и «Здравия желаю, товарищ (пардон — господин) полковник!» на азербайджанском. Забавно все это.

Мулла стоял позади командования и строго смотрел на происходящее. Глаза у него тоже горели огнем. Не здорово это.

— Они звания себе сами присваивают! Комбат у них полковник, а командир полка — генерал что ли? — Витька откровенно насмехался над комбатом.

Комбат начал выступать перед личным составом. Сначала он начал свое выступление на азербайджанском, потом перешел на русский.

— Командующий армией бригадный генерал Сурет Гусейнов нам прислал двух опытных офицеров. Они добровольно изъявили желание оказать нам помощь в обучении военному искусству. Поэтому слушаться их как меня! Я сам буду лично присутствовать на занятиях, и смотреть, как вы учитесь! Кто будет лениться, будет наказан согласно законам шариата!

Вот по поводу добровольности я бы поспорил с ним. Но не время и не место для споров сейчас.

— Можно я скажу? — обратился к комбату священник.

— Да, конечно!

Мулла обратился к пастве. Он говорил долго и истово, заводясь от собственных слов. Лицо раскраснелось, он то поднимал руки к небу, то протягивал их к строю. Показывал куда-то в сторону востока, показывал рукой в нашу сторону. Голос его то поднимался до высоких нот, то опускался до трагического шепота, слышного, впрочем, даже в последних рядах.