Книга Я был на этой войне, страница 88 – Вячеслав Миронов

— А где ты видел что-нибудь другое?

— Не доводилось. Прикуривай.

Мы присели на какие-то бетонные блоки и закурили одну сигарету, передавая ее друг другу. Пряча по привычке сигарету в кулаке, глубоко затягивались, секунду держали дым в легких, чтобы никотин как можно лучше и больше впитался в организм, и только после этого, медленно, сдерживая себя, выпускали дым наружу. От долгого перерыва приятно кружилась голова. Через пару секунд это пройдет. Курили молча, сжигая в затяжке такое количество табака, что при обычных обстоятельствах хватило бы на три. Последняя затяжка уже жгла губы и пальцы. А на вкус была отвратительно горька. Кончик сигареты был желтый от никотина. Юре досталась последняя. Он затянулся, с сожалением посмотрел на окурок и выбросил его. Это торопливое курение не принесло ни облегчения, ни удовольствия. В легких стоял комок. Но чувство никотинового голода на какое-то время было удовлетворено.

— Как самочувствие, Слава?

— Жить можно. Обедали уже?

— Не знаю. Я недавно вышел. Жажда была страшная. Сейчас, вроде, полегчало. Осталось пожрать да перекантоваться до вечера. На площадь-то пойдешь? Может, все-таки к врачу?

— На хрен. На площадь пойду, у меня к духам свой счет. Пусть заплатят сполна.

— Что, крыша съехала?

— Не то слово. Оторвалась и улетела. Мозгов уже давно тоже нет.

— А как же Москва и все такое, что ты пару дней назад говорил?

— До Москвы мы еще, может, и доберемся, а сейчас за того пацана, что умер на руках, надо поквитаться с духами. Они рядом. Вон только перевалить площадь, — я кивнул головой в сторону Дворца, — там всем работы хватит.

— Не увлекайся, — предупредил Юра. — Смотрю, что действительно после контузии мозги у тебя съехали.

— Юра, я пытался этого пацана спасти. А когда дал последнюю сигарету, он умер. У меня на руках умер.

— Это его кровь у тебя на бушлате?

— Его.

— Понятно, у тебя появился комплекс вины перед умершим. Ты, наверное, считаешь, что он умер из-за твоей последней сигареты?

— Отгребись. Психологию я тоже изучал. Здесь дело не в комплексе вины. Понимаешь, вся государственная система настолько прогнила, что ее надо менять. Это не демократия, когда из-за чьих-то гнилых амбиций гибнут парни на своей территории. Не знаю, как толком тебе объяснить.

— Так после войны иди в политики. Говорить ты умеешь.

— Ты что, меня за шакала держишь?

— Тебя не понять.

— Я сам разобраться в себе не могу, но начинаю ненавидеть свою страну.

— Пиши рапорт и езжай отсюда. Тут быстро его подпишут.

— Не могу, чувствую, что это мое дело, остатки патриотизма, что ли. Не знаю.

— Пошел на хрен. На голодный желудок, после контузии, а у меня — после бессонной ночи, такие речи толкать… Или идем есть, или я тебя отведу к психиатру.

— Понимаешь, я считаю, что девяносто пять процентов проблем у людей от людей.

— Это как?

— Пять процентов — это болезни, эпидемии, дождь, стихийные бедствия и так далее. А вот девяносто пять процентов — это уже то, что делают люди, вредя друг другу. Например, развязывают подобные войны. Поклоняются доллару. Эксплуатируют друг друга.

— По-твоему выходит, что нужен коммунизм?

— Коммунизм — это утопия, кровь, дерьмо, войны. Хватит. Наелся досыта. Правда. Хоть образование получил высшее. А мой сын? Денег у меня нет для его учебы. Значит, придется в армию. Не хочу.

— Так что делать, Слава?

— Не знаю. Мне жаль Россию. Ее фактически уже нет. Начался развал на удельные княжества. Экономика сейчас развалится, как карточный домик. Москва будет выжимать из регионов-сателлитов все соки-деньги, а сама будет строиться, жировать, вот тогда и народ потребует, чтобы отошли от Москвы. Вернее, будет смоделирована такая ситуация, когда от имени народа потребуют выхода из состава России, отделения от Москвы. Жаль.

— Что ты о России думаешь? Через пару часов ничего не будет понятно, кроме одного, как спасти свою задницу. И будем, как зайцы, петлять по площади от снайперов и метких минометчиков. А ты — Россия, Россия. О себе думай. Пошли, поищем что-нибудь пожрать. Живот к позвоночнику присох. Тебе хорошо. Ты толстый, а я худой.

— Ну, пошли пожрем. А что до России… Она не заботится о нас, так какого хрена мы будем заботиться о ней. Пошли все они на хрен!

— Вот это дело! А то я, грешным делом, думал, что ты рехнулся. А про бойца забудь. Я тебя знаю, ты сделал все, что мог. На все воля Божья. Судьба у него такая была. О себе подумай, а то все глобализмом занимаешься. Плюнь. Идем, пищу поищем.

И мы пошли. Нас приветствовали многие. Я еще не отошел от контузии, и поэтому только как мартышка глупо улыбался и махал руками. Юра вступал в переговоры и спрашивал насчет пищи. Мы были подобны беженцам. Побирались. Христарадничали. Скорее бы подогнали штабные машины, и тогда мы в нашей машине отъелись бы, отоспались, но никогда не отказали бы в приюте, куске тушенки, глотке водки, сигарете нуждающемуся бойцу, офицеру. Так и нас сейчас нагружали консервами, сигаретами, кто-то сунул полфляжки спирта. Многие нас знали и одобрительно похлопывали по плечам. Юра всем объяснял, что я контужен и слегка оглох. При этом я с трудом слышал, что он говорит, и подыгрывал ему. Делал страдальческую рожу. Народ не смог устоять перед нашим натиском. Если бы было, где складировать и хранить продукты, то мы могли бы набрать еды на несколько дней. А так нам хватит и на пропущенный обед, и на ужин, и на завтрак, все впрок. Правда, нажираться перед боем не хотелось. Бронежилет мой остался на площади. Снова я был «голым».

Мы расположились у той же БМП, где я спал. У окружавших нас бойцов узнали, что Ваня Ильин вместе с подразделениями окопался на площади. Готовит нам плацдарм. В гробу видел я этот плацдарм.

Начали есть. В десантном отсеке обнаружили небольшой запас минеральной воды. Где Иван его «приватизировал», не знаю, но пару бутылок мы реквизировали. Разлили спирт, разбавили водой и выпили. Запили все той же минеральной. Руки и рожи у нас были грязные. Воды не было, а идти несколько десятков метров к Сунже по открытой местности ради гигиены не хотелось. Поэтому, сидя у гусеничных траков ставшей почти родной БМП, мы жевали принесенные продукты. Юра толкнул меня локтем в бок и кивнул:

— Смотри.

По временному расположению бригады важно, как гусь, ступал комбриг, собственной персоной. Что-то говорил, останавливаясь рядом с бойцами. Офицеры откровенно игнорировали его присутствие. Всячески выражали ему свое презрение. Не обращали внимания, когда он проходил мимо. Не поднимались с земли, когда тот обращался к ним. Судя по выражению прокопченных лиц, говорили что-то обидное, дерзили, хамили. В свою очередь, комбриг горячился, пытался воспитывать их. Жаль, что глухой. Спектакль, надо полагать, там разворачивался классный. Юра, навострив уши, внимательно слушал.