Онлайн книга «Черное Таро»
— Вы, похоже, одобряете действия командующего? — Я старый человек, господин корнет, всякого навидался. В утешение могу вам сказать, что дни Наполеона сочтены. Мне сказали об этом карты. — Карты? — скривился Корсаков, — можно верить картам только военным — по себе знаю. Я на редкость неудачлив в игре и не верю ни гадалкам, ни пророкам. Мне, например, одна цыганка нагадала, что мне надо бояться металла. Эка невидаль! От чего же принимать смерть военному человеку, как не от стали? — А знаете, господин корнет, — Николай Михайлович внимательно посмотрел на него, — гадалка имела ввиду нечто другое. Металл дарует вам славу, но и великое бесчестье, — голос князя стал глухим, глаза затуманились, — вы посягнете на то, за что нынче готовы отдать самое жизнь вашу…, — голос его прервался, он откинулся в коляске, — Сильвестр, блокнот, скорее… пиши… — Что, что такое? — забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью. — Вот мать честная, — Головков слетел с коня, — подскочил к коляске, — никак, отходит князь. Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш. — Тише, господа. С его сиятельством это случается, — склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот. — …милостью Государя-императора,…помятуя о доблести, проявленной… полковника лейб-гвардии…,…смертную казнь и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе… — Что он говорит? — Корсаков свесился с коня, оперевшись о дверцу коляски. — Тихо, — зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша. Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо. Козловский вздрогнул, лицо его постепенно обретало нормальный цвет, унялась дрожь губ, веки затрепетали и он, медленно открыв глаза, огляделся. Сильвестр поднес к его губам флягу, князь сделал несколько глотков воды. — Все… записал? — с трудом спросил он. — Все, ваше сиятельство, — подтвердил секретарь. — Хорошо. Давайте-ка, братцы, передохнем немного, — попросил он, посмотрев на Корсакова и Головко. Корнет и Сильвестр помогли ему выйти из коляски, отвели на несколько шагов от дороги. От земли поднимался туман, ночь уходила на запад, воздух посвежел и был неподвижен. Князь отстранил руку Корсакова и присел прямо в мокрую от росы траву. Казаки, спешившись, доставали из седельных сумок нехитрую снедь: хлеб, вяленое мясо. — Ты, дружок, неси сюда, что там у нас покушать, — обратился к секретарю Николай Михайлович, — а вы, господа, присоединяйтесь. Буду сердечно рад, коли не побрезгаете. И казачков зовите. Сильвестр сноровисто расстелил на траве скатерть, с натугой вытащил из коляски кофр и принялся выгружать из него припасы. Головко только крякал, глядя на такое богатство: первым делом на скатерти возник хрустальный графин в окружении серебряных стопок, рядом, в фарфоровых тарелочках устроились нарезанная до прозрачности копченая осетрина, балык из стерляди, копченый окорок и нежнейшая буженина. В фаянсовых плошках расположились маринованные маслята, паштет из гусиной печени, паюсная икра. На широкое блюдо Сильвестр разложил крупно порезанные помидоры и огурцы, пучки зеленого лука, на отдельной салфетке поместился порезанный каравай. Завершив картину полуведерным кувшином кваса, секретарь отступил, залюбовавшись собственной работой. — Прошу к столу, господа, — пригласил князь. Сильвестр разлил водку, офицеры и князь чокнулись за победу русского оружия, казаки молча махнули по стопке, под ободряющие советы Козловского набрали со скатерти закуски и отошли в сторону. Когда утолили первый голод, князь предложил выпить за погибель супостата, придет ли она от православных воинов, или от негостеприимства российского Отечества. Головко хитро взглянул на него. — Вы, ваше сиятельство, будто все наперед знаете. — Эх, господин хорунжий, — князь не спеша выпил водку, — долгие лета — многие знания, многие знания — многие беды. Судьбы наши предрешены так же, как и судьба этой военной компании. Слышали такие слова: все, что с нами случится, уже записано на листах наших судеб и ветер времени, играя, переворачивает страницы. — Красиво, — одобрил Головко, — это, ежели по нашему сказать: человек предполагает, а бог располагает. — Верно. — Вы и свою судьбу знаете, ваше сиятельство? — спросил слегка захмелевший корнет. — Давайте, господа, без титулов. Зовут меня Николаем Михайловичем, прошу так и обращаться. Да, Алексей Васильевич, к сожалению, я знаю свою судьбу. Ждет меня смерть от камня , — спокойно сказал князь, — а вот Сильвестр, — он указал на секретаря, — хоть и не военный человек, как вы, и жутко боится всяческого оружия, погибнет от летящего металла . Как — не знаю, но от летящего металла . — Ваше сиятельство, — жалобным голосом сказал секретарь, — вы же обещали не напоминать. — Ну, прости ради Бога, дружок. Корсаков рассмеялся, откинулся на спину, разбросал руки, глядя в высокое голубое небо. — И когда же сбудется ваше предсказание, Николай Михайлович? Нет, не говорите! Даже думать о смерти в такой день не хочется. Козловский грустно усмехнулся и промолчал. Попетляв среди сжатых полей и начинающих желтеть березовых рощ, дорога нырнула в сосновый бор. Солнце накалило золотые стволы, пахло смолой и хвоей. Копыта коней мягко ступали в мелкой дорожной пыли. Князь вынул из кармашка брегет, щелкнул крышкой. Затейливая мелодия вывела хорунжего из сонного состояния. Он восхищенно цокнул зыком. — Вот ведь какая штука мудреная. И который же час, позвольте спросить? — Почти три по полудни, — ответил Козловский, — часам к шести будем на месте, господа. По деревянному мосту перебрались обмелевшую речушку. Дальше дорога раздваивалась. Казак, которому в Москве хорунжий презентовал соломенную шляпку, спешившись, рассматривал следы на перекрестке. Головко дал знак Сильвестру придержать коней, тот натянул вожжи, коляска остановилась. — Что там, Семен? — спросил хорунжий. — Разъезд, кажись, — казак, присев на корточки, растер в ладони горсть дорожной пыли, — чуток нас опередили. — Ну так что? — А вот, глянь, Георгий Иванович. Подковы не наши и гвозди вишь как лежат. — Думаешь, француз? — Да кто ж его знает. Вроде бы и далеко от француза оторвались, а там, как Бог положит. Головко вернулся к коляске. Князь, достав табакерку, отправил в левую ноздрю понюшку табаку, подышал часто, утер слезинку и посмотрел на него. |