Онлайн книга «Заблудившаяся муза»
|
– А! Да, конечно, – с облегчением заметил Арапов. – Просто… просто… Понимаете, Дмитрий Иванович, дело в том, что я сам… некоторым образом… то есть… Одним словом, я тоже сочиняю стихи, – сказал он и гордо поправил очки. Чигринский закоченел. Ох! Ну что ему стоило послушаться прозорливого Прохора и не пускать странного гостя на порог… – И вы… – молвил композитор угасшим голосом. – Да, я хотел взять на себя смелость рекомендовать вам некоторые из моих… моих вещиц… Я знаю, что вы мастерски перелагаете на музыку любые произведения, Дмитрий Иванович… и мне показалось, что мои стихи… И он уже залез в карман, подлец, и достал исписанную убористым почерком толстую тетрадь. – Значит, вы пишете стихи? – мрачно спросил Чигринский, исподлобья косясь на гостя. – Да. – А почему не прозу? Арапов удивленно взглянул на композитора. – Почему не прозу? Почему… почему… Любопытный вопрос! Потому что проза… понимаете… проза жизни… нечто низменное, да? В конце концов, прозой может писать любой, в то время как поэзия… – Нет, – отрезал Чигринский. – Не любой. – Однако он был достаточно светским человеком, чтобы все же выдавить из себя подобие любезной улыбки. – Значит, стихи… Н-да-с. И много стихов вы напечатали, милостивый государь? Арапов как-то замялся, и два розовых пятна проступили на его щеках. – По правде говоря… В наше время… Больше он ничего не сумел сказать и поднял на Чигринского умоляющий взор. Но скрестивший руки на груди композитор был неумолим, и так же неумолим (почудилось Арапову) был лоснящийся рояль, к которому прислонился хозяин. – Да-с? – мягко спросил Чигринский. – Начинающему очень трудно напечататься, – пробормотал Арапов, пряча глаза. – Редакторы в журналах печатают только своих знакомых… и издатели тоже… В наши дни человеку, который чувствует в груди жар поэзии, пробиться сквозь эти косные ряды почти невозможно… невероятно сложно… Я знаю, о чем говорю, потому что столько раз пытался… И, решив, что он достаточно высказался, посетитель раскрыл тетрадь и откашлялся. – Стихотворение первое. «К морю». …Тут Чигринский понял, что ему придется или убить студента прямо здесь, на месте, или покориться своей участи. В первом случае, разумеется, придется отвечать по всей строгости закона, во втором – страдать молча, причем неизвестно, сколько времени, потому что тетрадь была чертовски толстой и за первым стихотворением неизбежно должны последовать второе, третье и сто третье. «Господи, – в смятении подумал Чигринский, – и чем я только провинился?..» Тоскуя, он уставился на стену, потом на кисть от пояса, затем принялся вертеть ее, стал вертеть и вторую кисть, причем в противоположном направлении, но все было бесполезно – подвывающим голосом, по последней поэтической моде, юный непризнанный гений продолжал читать свои стихи. В мире безбрежном и бесконечном Нет ничего мне дороже тебя. Куда б ни занес тебя ветер беспечный, Не забывай никогда меня. По правде говоря, Чигринский крепился долго – до пятого стихотворения, озаглавленного «Прекрасной», – но сейчас он просто не выдержал. – Простите, Иван Ильич, но «тебя» и «меня» не рифмуются, – сухо заметил он. Модест Трофимович Арапов поднял глаза на собеседника, и в лице его мелькнуло – да, Чигринский готов был в этом поклясться – нечто вроде снисхождения к композитору, который, даром что без пяти минут гений, ну ничегошеньки не понимал в современной поэзии. – Рифмуются, – с восхитительной самоуверенностью объявил стихотворец. – Не рифмуются. – Чигринский стиснул челюсти, на скулах его ходуном заходили желваки. – Милостивый государь, – уже сердито промолвил студент, – если даже сам Пушкин в «Евгении Онегине» не стесняется рифмовать «колеи» и «земли…» – Так то Пушкин, – отвечал безжалостный ретроград Чигринский. – Он срифмует корову и полено, с него станется. – Но… – Потому что он Пушкин, и обставит он все так, что это действительно будет восприниматься как рифма. А «тебя» и «меня» – не рифма. В светлых глазах студента вспыхнула совершенно отчетливая злоба. – Позвольте вам заметить, что Пушкин давно умер, – еле сдерживаясь, проговорил он. – Поэзия с тех пор шагнула далеко вперед! – Может быть, и шагнула, – гнул свое упрямый Чигринский, – но «тебя» и «меня» все равно не рифма. – Так что же мне писать? – слегка растерявшись, молвил студент. – Не знаю. Вы же называете себя поэтом, а не я. И зачем у вас «безбрежный» и «бесконечный» в одной строке? Это синонимы, и одного слова тут вполне достаточно. Арапов открыл рот. – Сино… – Они означают одно и то же. Зачем два раза повторять? – Как – зачем? – изумился Арапов. – Но… затем, что… потому… Больше ничего вразумительного он вымолвить не смог. – И что это за беспечный ветер, который носит героиню? – добил его Чигринский. – Как он ее носит? Где? Она попала в ураган? Или героиня в данном случае – какой-нибудь обрывок бумаги, который действительно может унести ветром? Я, простите, совершенно не понимаю… В гостиной воцарилось молчание. Студент был бледен и, кривя рот, смотрел в угол. Наконец гость выпрямился и закрыл тетрадь. – Вам неинтересно то, что я пишу? – спросил он очень тихо. – Простите, Максим Трофимович, – отозвался Чигринский, почти угадав, – но нет. – У меня есть и другие стихи, – с надеждой прошептал студент. – Я в этом не сомневаюсь, – вежливо ответил композитор, – но они меня не заинтересуют. – Он подумал, что бы такое сказать, чтобы утешить совершенно раздавленного молодого человека, и добавил: – И потом, я больше не буду писать песен. – Почему? – удивился студент. – Так. – Чигринский сделал неопределенный жест. – Не хочется. Медленно, словно на ногах у него висели многофунтовые гири, Арапов стал подниматься с места. Но у него оставался еще один вопрос, который жег ему губы – и душу. – Вы считаете, что я… что у меня… словом, что я недостаточно хорошо пишу? – Я думаю, что вы славный молодой человек, – ответил композитор, которому теперь было немного неловко из-за того, что он так жестоко обошелся с иллюзиями своего посетителя. – В мире много замечательных вещей и помимо сочинения стихов. Любовь, например… – Поэтому мои стихи никто не хотел брать, – задумчиво проговорил Арапов, не слушая его. – Ах, боже мой… Его лицо исказилось гримасой отчаяния. Он сделал несколько шагов к двери, но потом, словно вспомнив что-то, повернулся. |