Книга Ночь длиною в жизнь, страница 75 – Тана Френч

Ма дала первый залп.

— В понедельник вечером ты как-то внезапно ушел.

— Дела возникли. Как все прошло?

— А тебе-то что? Хотел бы знать, остался бы.

— Даже представить не могу, каково тебе, — сказал я; отчасти это была фигура речи, но отчасти — чистая правда. — Чем тебе помочь?

Ма бросила чайные пакетики в чайник.

— У нас все хорошо, большое спасибо. Соседи помогли: принесли обедов на две недели, а Мэри Дуайер разрешила все держать у нее в морозилке. Жили как-то без твоей помощи, проживем и дальше.

— Мама, если вдруг вспомнишь что-нибудь, дай знать. Ладно? Что угодно.

Она развернулась и ткнула в меня ложкой.

— Я вот что скажу: пойди к своему приятелю, как его там, с челюстью, передай ему, пусть вернет брата домой. А то выдумал: о помещении для панихиды не договориться, к отцу Винсенту насчет службы не пойти, людям не объявить, когда похороны сыночка, потому что какой-то щенок с физиономией моряка Попайя не говорит мне, когда он соизволит «выдать тело». Ишь, как выражается, наглая морда! Словно Кевин — его собственность.

— Ма, я сделаю все, что в моих силах, обещаю. Он ведь не специально портит тебе жизнь, он просто делает свою работу…

— Его работа — его проблема. Если он заставит нас ждать, придется хоронить в закрытом гробу. Об этом ты подумал?

Я мог бы ответить, что закрытый гроб понадобится в любом случае, но мы и так уже чересчур далеко уклонились от того разговора, который был мне по душе.

— Говорят, ты встречалась с Холли, — заметил я.

Женщина послабее приняла бы виноватый вид или хотя бы вздрогнула, но только не моя мама.

— Давно пора! — Ма грозно выпятила подбородок. — Девочка выросла бы, замуж вышла и правнуков мне подарила, а ты бы все равно ее к нам не привез. Надеялся дождаться, пока я умру, только бы не знакомить, да?

Такая мысль меня посещала.

— Ты ей очень понравилась, — сказал я. — Что думаешь про нее?

— Вылитая мамочка. Симпатичные девочки обе, ты таких не заслуживаешь.

— Ты встречалась с Оливией? — Я мысленно снял шляпу перед Лив. Эту подробность она обошла весьма изящно.

— Два раза всего. Она привозила Холли и Джеки. Девочки из Либертис для тебя были недостаточно хороши?

— Мама, ты же знаешь, я всегда прыгаю выше головы.

— И куда это тебя привело?! Вы двое в разводе или просто разъехались?

— Развелись пару лет назад.

— Хм… — Мама плотно поджала губы. — Я никогда не разводилась с твоим папой.

На это было нечего ответить — по многим соображениям.

— Это верно, — только и сказал я.

— Теперь тебе к причастию ходить нельзя.

Я понимал, что ввязываться глупо, но кто еще достанет человека так, как его семья?

— Ма, если бы я хотел причащаться — а я не хочу, — развод мне не помешал бы. Я могу разводиться до посинения, а церковь заботит только одно — чтобы я ни с кем, кроме Оливии, не трахался. Проблемой стали бы милые дамы, с которыми я кувыркался после развода.

— Не хами, — отрезала ма. — Я не такая всезнайка, как ты, всех тонкостей не знаю, но отец Винсент к причастию тебя не пустит. В той церкви, где тебя крестили. — Ма уставила на меня торжествующий палец. Видимо, это означало победу.

Я напомнил себе, что беседа важнее, чем последнее слово.

— Наверное, ты права.

— Конечно, права.

— По крайней мере я не ращу из Холли язычницу. Она ходит к мессе.

Я надеялся, что упоминание о Холли снова успокоит маму, но на сей раз она только раззадорилась; с ней никогда не угадаешь.

— А хоть и язычница, для меня все едино. Я пропустила ее первое причастие! Первое причастие моей первой внучки!

— Ма, Холли твоя третья внучка. У Кармелы две девочки старше ее.

— Первая с нашей фамилией. И последняя, судя по всему. Я не знаю, что там затевает Шай — у него, может быть, десяток подруг сразу, а мы и не узнаем, он в жизни ни одну не привел познакомиться, ей-богу, у меня на него уже сил нет. Мы с твоим отцом думали, что только Кевин…

Она прикусила губу и принялась усердно организовывать чай, грохая чашки на блюдца и шлепая печенье на тарелку.

— А теперь мы и Холли больше не увидим, — раздраженно заметила она.

— Гляди, — сказал я, подняв вилку. — Так нормально?

Ма едва взглянула.

— Нет. Между зубцами чисть.

Мама принесла все необходимое к чаю, налила чашку и подвинула ко мне молоко и сахар.

— Я Холли к Рождеству замечательное бархатное платьице присмотрела.

— Еще две недели, — ответил я. — Там видно будет.

Ма искоса взглянула на меня — я не понял взгляда, — но промолчала. Она взяла другую тряпку, села напротив меня и подобрала что-то серебряное — возможно, затычку для бутылок.

— Пей свой чай, — сказала она.

Чай оказался такой крепкий, что мог выбраться из чайника и надавать тумаков. Соседи ушли на работу, на улице стояла тишина, только барабанили капли дождя и где-то слышалось оживленное движение. Мама перебирала серебряные безделушки; я разобрался со столовыми приборами и взял рамку для фото — затейливые цветочки, украшавшие ее, я никогда не отчистил бы до маминых стандартов, но хотя бы знал, что это такое. Когда напряжение в комнате отпустило, я сказал:

— Скажи мне, па крутил с Терезой Дейли, до того как тебя встретил?

Ма уставилась на меня, не меняя выражения лица, однако в глазах пронеслось многое.

— Это где ж ты такое услышал? — строго спросила она.

— Значит, гулял он с ней.

— Твой па — чертов идиот. Ты и сам это знал, или ты еще хуже.

— Знал, да. Я только не знал, что и в этом он был чертов идиот.

— От нее всегда одни неприятности, от этой. Всегда вертела хвостом по улице, с подружками трещала как сорока.

— И папа клюнул.

— Все клевали! Парни — идиоты; они от таких штук с ума сходят. И твой па, и Мэтт Дейли, и половина парней Либертис — все вились вокруг задницы Тэсс О'Бирн. Девка отрывалась от души: крутила с тремя-четырьмя одновременно, бросала их через неделю, если ей не хватало внимания. А они приползали обратно.

— Мы сами не понимаем своего счастья, — сказал я. — Особенно в молодости. Па ведь тогда совсем юнцом был?

Ма хмыкнула.

— Соображал поди. Я, хоть на три года моложе, и то могла сказать, что он наплачется.

— Ты тогда уже глаз на него положила?

— Ну да. О Господи, и ведь не подумаешь… — Ее пальцы забегали медленнее. — Сейчас и представить трудно, каким твой па красавцем был. Шикарные кудри, глаза голубые-голубые, а смех… Никто больше так не смеялся.