Книга Мефодий Буслаев. Первый эйдос, страница 19 – Дмитрий Емец

– Это когда у него «фобий» становится больше, чем «маний». Ясно? У Буслаича же пока и маний особых нет. Легкие бзики, не больше, – великодушно оценила ведьма.

Когда Меф не появился и через двадцать минут, Чимоданова как самого «вумного» послали за ним. Петруччо поднялся и, толкнув дверь комнаты, просунул голову.

Меф сидел и, уперевшись подбородком в рукоять, точил меч. Меч нежился, как дворовый пес, которому вычесывают репьи из шерсти. Он не был избалован заботой. Петруччо стал смотреть, как брусок беззубо пытается вгрызться в металл, гораздо более прочный, чем сам брусок.

– Трудишься? Чтоб ты порезался! – пожелал Чимоданов.

С недавних пор у него появилась привычка желать людям только хорошее.

Меф покосился на него. Под запавшими глазами были круги.

– Обязательно. А потом переадресую боль тебе, Чемодан. И порез тоже, – сказал он, зная, что вполне способен это проделать.

Отложив меч, Мефодий спустился вниз. На столе все еще стоял контейнер из-под фотопленки, в который Чимоданов не закончил пересыпать эйдосы. Меф застыл и, сам того не замечая, уставился на контейнер голодным взглядом.

Даф незаметно подошла сзади и закрыла ему ладонями глаза. Меф вздрогнул. Плечи его опустились.

– Прости, – сказал он, – сам не знаю, что на меня нашло.

– Зато я знаю, – сказала Даф, кивая Чимоданову, чтобы он поскорее убрал контейнер с глаз долой.

Она знала, что Меф последнее время часто испытывает искушение проверить, что произойдет, если он скормит дарху один из эйдосов, и без того доставшихся мраку. Выход казался простым, причем простым до идиотизма, но все же что-то останавливало Мефа. Сердце подсказывало ему, что, перешагнув через чужую душу, не спасешь уже и своей.

Буслаев взял папку с отчетами. Машинально пролистал. Отчеты суккубов источали слабый запах духов. Почерк мелкий, кокетливый, с завитушками. Почти в каждом отчете рисунки, застенчивые и подробные, как в девчачьих дневниках. Все тщательное, старательное, до реснички, до тычинки. Зато проследить в отчетах мысль было фактически нереально. Изначально тщедушная, она тонула в чувствах и увязала в эмоциях, как муха, севшая в клей. Эйдосов, особенно без гнильцы, тоже было маловато. То ли суккубы их утаивали, то ли человечество разучилось влюбляться и оплачивать свою любовь душой и кровью.

Посреди приемной, надувая щеки, что должно было символизировать чудовищную спешку, хотя он явно тащился еле-еле, возник запоздавший курьер из Тартара. На этот раз это был не мрачный безъязыкий джинн для особых поручений, а привычный Омар, которого Улита время от времени называла Юсуфом, не видя большой разницы.

– Мархаба! [1] – приветствовала его Улита.

– Сабах Эль Хир! [2] – расцвел белозубой улыбкой Омар.

– Каифа халак? [3]

– Куваес. Кулю тамам! [4]

На «кулю тамаме» запас арабских фраз у Улиты иссяк. Осталось только жалостливое «ана анди магаз [5] », и Улита уже прикидывала, не ввернуть ли и его тоже, когда Омар вывалил на стол груду корреспонденции.

– О, письма! – сказала Улита по-русски и принялась в них рыться.

Видя, что с ним больше не заигрывают, Омар попытался пригласить ведьму на свидание. Улита была с ним мила и кокетлива, но очень ускользающе. Ощущалось, что сердце ее занято, причем не бедным Омаро-Юсуфом.

– Нэ любишь, да? А я тэбе люблю! Я тэбе верен, да! – сметая веничком в кучку весь свой русский, укоризненно сообщил курьер.

– На пять копеек совру, на рубль сам себе поверю! – усмехнулась Улита.

Бедный Омар озадачился. Он понял только, что речь идет о деньгах.

– Дэнги хочешь, да? Есть дэнги – много! – сказал он.

Ведьма лениво отвесила ему оплеуху и расписалась в книге приема почты. Лигул требовал от всех отделов соблюдения канцелярщины. Никакого высокого злодейства. Сплошь тоска и рутина.

Дежурно страдая, Омар попытался исчезнуть, но о чем-то вспомнил и, хлопнув себя по лбу, вернулся к Мефу. Перемещался джинн, как техасский смерч. Узкий и стремительный внизу, кверху он расширялся, разрежался и там, в разреженном внутриджиньи, кружились подхваченные из урны обрывки закладных пергаментов, окурки и всякая мимолетная дрянь.

– Письмо тэбе! – сообщил джинн.

С особой значительностью он сунул в руку Мефу большой конверт, взглянул на Буслаева красным вертящимся глазом и растаял, на этот раз окончательно. Бумажки и окурки осыпались на невольных зрителей в живописном беспорядке.

Меф осторожно ощупал конверт. Он казался пустым. Буслаева это удивило, но лишь пока он не заметил в правом верхнем углу латинское V. Этот знак означал, что конверт запечатан с применением пятого измерения. Пятое измерение – такая штука, что внутри может оказаться все, что угодно. Хоть пригородная электричка, пахнущая пролитым пивом, что тащится с Белорусского вокзала к Бородино.

Меф на всякий случай выставил защиту и только после этого открыл конверт. Послышался негромкий хлопок, неминуемый спутник материализации. Нет, не электричка. Всего лишь деревянная рамка без стекла, внутри которой что-то угадывалось.

– Очередная грамота. Небось «лучшему распространителю зла от приятно изумленного начальства», – буркнул Мефодий, извлекая рамку.

Лигул обожал рассылать сотрудникам огнедышащие сертификаты с алыми печатями, которые предлагалось развешивать на стенах, чтобы компостировать мозги клиентам. Многочисленные фирмы, принадлежащие этим клиентам, занесли моду на рамки и в человеческий мир, заставляя всякого менагера значимостью чуть повыше плинтуса обвешивать ими свой кабинет.

– Это не грамота! Это портрет! – внезапно воскликнула Даф.

Меф проверил. Да, так и есть. Не грамота и не сертификат… Скифские скулы, косящий взгляд, стремительные полукруги сомкнутых бровей. Лицо бледное, но губы пухлые, алые, почти воспаленные.

– Прасковья! Воспитанница Лигула… – Мефодий виновато взглянул на Дафну. Та пожала плечами. Довольно нервно пожала.

– А письмо какое-нибудь есть? Или хотя бы записка? – спросила она сухим, совсем чужим голосом.