Книга Последний праведник, страница 96 – А. Й. Казински

— Да.

— В тот день, когда ему поставили диагноз в больнице Биспебьерг, на нас с ним как будто обрушился весь мир.

— А твой муж?

— Я не помню, где он тогда был. Каждый раз, когда ему казалось, что все становится слишком сложно, он всегда организовывал себе лекции где-нибудь подальше. Знаешь, что он сказал мне по телефону, когда я сообщила ему о диагнозе?

— Нет.

— «Ну, Ханна, по крайней мере теперь мы знаем, в чем дело. Мне нужно бежать, у меня встреча».

— Я тебе очень сочувствую.

— А может, и хорошо, что он так сказал. Его тактика борьбы с проблемами никогда не менялась: делать вид, что ничего не произошло. Так что в этом смысле рядом со мной всегда было хотя бы что-то постоянное: сам Густав.

— Мальчика положили в больницу? Йоханнеса?

Она кивнула. Пауза получилась такой долгой, что Нильс подумал было, что тема закрыта.

— Да, я отдала его на волю больницы и своих воскресных визитов. Там его и заперли.

Снова пауза, еще длиннее, чем раньше, и на этот раз крайне неловкая.

— Ты знаешь, когда он повесился? В какой именно день?

Нильс продолжал смотреть в стол.

— В тот день, когда Густав получил Нобелевскую премию. Самое ясное сообщение, которое сын может послать своим родителям: поздравляю, вы меня предали. В статье о нашей семье в Википедии, правда, эта история никак не фигурирует.

— Ну, ты не должна так думать… — Нильс и сам слышал, как неестественно звучат его слова.

— Поначалу я мечтала только о том, чтобы исчезнуть.

— Покончить… жизнь самоубийством?

— Я не заслуживала жить. Я даже таблетки уже раздобыла и все распланировала.

— Почему ты передумала?

— Не знаю. Просто передумала — и все. Может быть, чтобы я смогла… — Она запнулась.

— Что, Ханна?

— Чтобы я успела встретиться с тобой, Нильс, — она подняла на него глаза. — Сделать что-то правильное.

Нильс хотел что-то сказать — он просто обязан был что-нибудь ответить, — но Ханна накрыла его ладони своими, и все слова стали пустыми и ненужными.

Ветер с Северного моря терзал старенькую гостиницу. Когда Ханна и Нильс вышли из ресторана, чтобы спуститься в свои номера, Нильс подумал, что если ветер так и будет толкаться в стены гостиницы всю ночь, к утру она окажется в Копенгагене. Не исключено, что он подумал это вслух, потому что Ханна фыркнула и сказала:

— Давай потише, уже совсем поздно.

— Ну и что? — спросил Нильс и только сейчас заметил, как много выпил. — Здесь нет никого, кроме нас.

Ханна остановилась и достала ключ.

— Спасибо за прекрасный вечер.

— Это тебе спасибо.

Она почти демонстративно повернулась к нему спиной и спросила, не глядя на него:

— Хочешь зайти?

— Последнее желание осужденного на смерть?

Она обернулась:

— Нет, просто это могло бы быть здорово. Или даже прекрасно. Ты понимаешь, что я имею в виду.

Нильс погладил ее по щеке. Это было глупо, конечно, и будь у него хотя бы несколько секунд на размышление, ему в голову пришли бы как минимум десять действий, которые он предпочел бы сейчас этому поглаживанию по щеке.

— Ничего не выйдет. Спокойной ночи.

Он не двигался с места, как будто все его тело было настроено на то, чтобы уйти к себе, — кроме ног. Ее голос не давал ему уйти:

— Ты должен иногда делать и неправильные вещи тоже.

— В смысле?

— Что-то плохое.

— Может быть. Но в том, чтобы зайти к тебе в комнату, нет ничего плохого.

Нильс закрыл за собой дверь в свой номер. Он слышал, как Ханна в коридоре продолжала разговаривать сама с собой.

— Делать что-то плохое, — повторила она дважды, прежде чем отпереть дверь в свой номер и снова закрыть ее за собой.

* * *

Отметина стала ярче. Нильс рассматривал свою спину в зеркале в ванной, свернув шею настолько, насколько позволял позвоночник. Покрасневшая опухшая кожа. Просто сыпь, сыпь, которая сама себе хозяйка. Число пока было неразличимо. Пока?

Нильс вошел в комнату и уселся за стол, заснуть сейчас он все равно бы не смог. Полупьяный и полудохлый от усталости Нильс не складывался в одного — целого и спокойного. Он презрел висящую на двери табличку «Не курить», закурил и пересчитал остававшиеся в пачке сигареты. Осмотрелся в номере. Подумал о Ханне, о ее скорби. И о Катрине, о том, как сильно его тянуло к ней, пока она была на расстоянии тысяч и тысяч километров, — гораздо больше, чем когда она стояла перед ним. Он попробовал избавиться от этого чувства, но оно въелось глубоко. Двумя сигаретами позже их последняя ссора реплика за репликой разыгралась посреди комнаты: оба они стояли прямо перед ним и орали друг на друга, как актеры из самодеятельности, так что сам он, как рефери, хотел встать между ними, крикнуть «Брейк!» и развести их по углам: его — к Северному морю, ее — в Кейптаун.

Он зачем-то открыл ящик стола и нашел там местный телефонный справочник, неотправленную открытку чьей-то бабушке в Гудхьеме — и Библию в темном переплете. Нильс взял ее в руки — целую вечность не читал ничего подобного — и пролистал. Авраам. Исаак. Ревекка. Он повесил кобуру с пистолетом на стул, потому что держать пистолет и Библию слишком близко друг к другу казалось неправильным. Группа «Битлз» пришла ему на выручку, как умеет только поп-музыка, когда нужно дать волю противоречивым чувствам. Он был полупьян, может быть, даже больше, чем полу-, иначе никогда не стал бы напевать себе под нос:

Rocky Raccoon checked into his room

Only to find Gideons Bible

Rocky had come equipped with a gun. [108]

Нильс улегся на спину, закрыл глаза и, напевая очередной хриплый куплет, провалился в сон.

Нильс открыл шкафчик в ванной, в котором кто-то оставил спрей от комаров и крем от загара. Намазал на ладонь немного крема и принюхался к флакончику со спреем. Запах лета. Как это глупо, подумал Нильс. Фабричный запах, наверняка произведенный пять зим назад где-нибудь в Польше. И все-таки он вызывает воспоминания: солнце, комары, вода, мороженое, цветущая бузина.

Он присел на бортик ванны. Грудь распирало от нежелания умирать. Хочется жить. Он столько всего еще не успел.

20 декабря, воскресенье