Книга Трон и плаха леди Джейн, страница 114 – Элисон Уэйр

— Хорошо, доктор Фекенэм, — сдаюсь я, — заявляйте ваши дебаты. Я буду участвовать, если вам так хочется.

Тауэр, Лондон, 9 февраля 1554 года.

Под конвоем солдат мы с доктором Фекенэмом возвращаемся из церкви. Проходя мимо эшафота, где я умру в понедельник, отвожу глаза. Но внутренне я торжествую от того, что осталась верна себе и не предала моих убеждений. Это было напрасное испытание, ибо я уже обрела мир в вере моей. Они пытались посеять сомнение в душе моей и смутить стойкость, и всякий раз, опровергая их выпады, я понимала, что выступаю адвокатом собственной смерти. Но мне была дана сила твердо стоять за правду, чему я поистине благодарна.

Лицо старого священника выражает безграничную скорбь. Вдали от моих инквизиторов он был со мною ласков. Но ему не удалось тронуть меня, и кажется, эта неудача будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Я первой нарушаю молчание, когда мы приближаемся к дому коменданта, где аббат должен проститься со мною навсегда. Мне на глаза наворачиваются слезы.

— Я плачу, сир, потому что нам с вами больше никогда не встретиться, — говорю я ему. — Ни на земле, ни на небе, если только Господь не вразумит вас и не направит вашего сердца.

Задыхаясь от горя, он кладет свою ладонь мне на руку:

— Последняя просьба, миледи. Могу ли я сопровождать вас на эшафот?

Я тотчас настораживаюсь:

— Это приказ королевы?

Я не хочу, чтобы в мои предсмертные минуты мне опять докучали требованиями отречься.

— Нет, сударыня. Это моя личная просьба. Я не смогу проделать с вами весь путь, но провожу вас, насколько мне будет позволено.

Подобная доброта меня обезоруживает: это почти невыносимо. Он поистине хороший человек, при всей неправоте его религиозных убеждений.

— Конечно, — с теплотой говорю я.

Он внезапно оживляется, явно пытаясь скрыть от меня волнение, чтобы я сама не поддавалась горю.

— Ну, идите, дочь моя. У вас, наверное, много дел.

— Да, разумеется, — соглашаюсь я, смахивая слезы. — Я еще не написала всех прощальных писем, а также мне необходимо распорядиться моим небогатым скарбом. А еще нужно позаботиться о платье на понедельник. Оно должно быть черным, но мои уже немного поношенные.

— Миледи, за добродетель вашу и мужество Господь примет вас и в обносках, — выпаливает доктор Фекенэм. — Прощайте.

Он резко поворачивается и уходит. Вскоре после того, в уединении своей комнаты, я отдаюсь во власть глубочайшего горя. А затем, выплакав все слезы, заставляю себя встать и заняться насущными делами.

Тауэр, Лондон, 10 февраля 1554 года.

— Ваш батюшка здесь, в Тауэре! — кричит миссис Эллен, входя ко мне в спальню. — Его задержали и поместили сюда под арест.

— Что случилось? — спрашиваю я, затаив дыхание.

— После восстания он бежал в Брэдгейт, где захватил кое-какое имущество и скрылся. Но поднялся шум и крик, и вскоре граф Хантингдон…

— Который когда-то был его другом, — вставляю я.

— Да, — соглашается она, — но это было раньше. Так вот, граф нашел его в Эстли-парке, Уорвикшир, где тот прятался, всклокоченный, умирающий от холода и голода. Потом прибыли солдаты.

— Где же его держат? — спрашиваю я.

— Миссис Партридж не говорит.

— Ну, это не важно. Мне все равно не позволят с ним повидаться, да это было бы мучительно для нас обоих. На сей раз ему не избежать королевского возмездия. Он, как и я, обречен.

— Он это заслужил, — с горечью восклицает миссис Эллен.

Батюшка вызывает у меня противоречивые чувства. Я помню о дочернем долге, но он виноват во всех моих бедах, так что я должна подавлять в себе гнев и боль от его безрассудства, глупости, бессердечия и равнодушия к моей судьбе. Я не могу встретить смерть с ненавистью и обидой в сердце, и посему принуждаю себя простить его.

Когда же я получаю от него письмо, где он раскаивается в содеянном и умоляет меня о прощении, я не знаю, как мне поступить. Сэр Джон Бриджис, с чьего разрешения письмо было написано, говорит, что я могу послать ответ, если хочу, но не запечатывая.

Помня о моем христианском долге, я жалею отца, который тоже ожидает казни, да еще с совестью, отягощенной смертельными грехами. Дабы пробудить в нем заботу о здоровье его души, напоминаю ему, из милосердия, почему я должна умереть. Я пишу:

Батюшка,

Господу угодно приблизить мою смерть делами Вашими, хотя жизнь моя должна была продлиться благодаря заботам Вашим. Я со смирением принимаю это и возношу хвалы Ему за сокращение моих скорбных дней. Я почитаю за счастье, что, омыв мои руки непорочностью, моя безвинная кровь сможет воззвать к Господу Всемогущему.

Перечитав послание, я нахожу, что оно звучит жестко, и в последних строках смягчаю тон:

Да пребудет с Вами Господь, дабы в конце мы встретились на небесах.

Ваша покорная до смерти дочь Джейн.

Когда сэр Джон уносит письмо, мною овладевает раскаяние: я должна служить утешением отцу, а не быть ему судьею. Не стоит расходовать те немногие часы, что остались нам на земле, на взаимные обвинения. Я должна отойти к Господу с сердцем свободным от горечи. И посему в моем старом молитвеннике, принадлежавшем некогда бабушке Марии Тюдор и который я решила взять с собою на эшафот, я пишу второе послание батюшке:

Господь да утешит Вашу светлость. Хотя Господу было угодно взять у Вас двоих детей, не думайте, что Вы потеряли их, но верьте, что мы, утратив жизнь земную, обретаем жизнь вечную. Что же до меня, то я, почитающая Вас в этой жизни, стану молиться о Вас и в жизни иной.

Когда комендант приходит в следующий раз — он посещает меня дважды в день, дабы справиться, есть ли у меня все необходимое, — я прошу его позаботиться о том, чтобы после моей смерти молитвенник передали батюшке. Он читает, что я написала.

— Очень подходяще, очень соответствует моменту, — одобряет он. Затем, прочистив горло, говорит: — Сударыня, я хотел вас попросить… А не напишете ли вы и мне что-нибудь на память? — Его глаза передают гораздо больше, чем он может выразить словами.

Оглядевшись, я беру молитвенник в бархатном переплете, подаренный мне Гилфордом:

— Это для вас, сэр Джон. Я надпишу его вам.

И я пишу:

Время родиться и время умирать, и день нашей смерти лучше дня нашего рождения.

Ваш, и Бог тому свидетель, истинный друг.

Сэр Джон читает мои слова. Говорить он не может. Он молча кивает в знак благодарности и уходит.

Сдерживая слезы, я сажусь и принимаюсь сочинять речь, которую произнесу с эшафота. Она не будет длинной, ибо по утрам бывает холодно и люди не должны подумать, будто я оттягиваю свою казнь. Также не должно создаться впечатления, что я недовольна королевой или своим приговором, иначе дело кончится конфискацией всего имущества нашей семьи, если еще что-то осталось, мрачно думаю я. Батюшка, конечно, будет обесчещен и лишен жизни, титулов и владений. Последнее отойдет короне, обрекая матушку и сестер на жизнь в нищете. Посему я ничего не скажу против королевы. Мне на самом деле и нечего сказать.