— Да нет же, — усмехается он, — на сожжение.
— Сожжение?
— Ну да. Еретиков, Энн Эскью и Джона Ласселса, будут жечь.
Эти слова повергают миссис Эллен в ужас. Я помню, как она рассказывала, что однажды в юности видела сожжение и ни за что на свете не хотела бы увидеть это снова.
— Если мы поспешим, девочки, то сможем успеть пройти прежде, чем все начнется, — говорит она, — дом моей сестры выходит окнами на Смитфилд, и другого пути туда, кроме этого, я не знаю. Давайте поторопимся, мы, может быть, успеем проскочить. Такие зрелища не для детских глаз, я не хочу, чтобы вы это видели. Ну-ка, прибавьте шагу. — Крепко схватив нас за руки, она протискивается сквозь толпу.
Мне дурно. Я знаю, что смерть на костре — это наказание за ересь, но, обжегши однажды палец свечкой, догадываюсь, до чего это чудовищная смерть, и не хочу при этом присутствовать.
Кэтрин тоже дрожит от ужаса. Ей только шесть лет, и здесь не место таким малышам. Она просится домой.
Но поздно. Толпа, жаждущая зрелища, валит на Смитфилд. Людская волна тащит нас, вцепившихся друг в дружку, вперед, и мы не в силах сопротивляться или повернуть, из страха, что нас задушат. Нас выталкивают чуть ли не в первые ряды, где мы, к своему ужасу, чувствуем, что давление толпы не позволит нам выбраться.
— Держитесь вместе, девочки! — кричит миссис Эллен. — Не выпускайте мои руки, слышите?
Посередине поля стоят два толстых деревянных столба, с которых свешиваются железные цепи. Рядом сложены высокие кучи хвороста. Какой-то человек — должно быть, палач — в кожаной маске и фартуке держит незажженный факел. Позади него, в жаровне горит огонь. Я содрогаюсь при виде него. Напротив, на скамье, на приличном расстоянии от столбов, сидит лорд-мэр со старейшинами и шерифами и два епископа, прибывшие лицезреть казнь.
— Девочки, закройте глаза и отвернитесь, если получится, когда зажгут огонь, — испуганно советует миссис Эллен. — Какой кошмар — бог его знает, что скажет на это ваша матушка.
— Простите, — пыхтит какая-то толстуха, которую прижало к нам. Она одета в бедняцкое домотканое платье, и у нее красное лицо и складки жира под подбородком. — Пускай они поглядят, детки-то. Люди нарочно берут детей, чтоб видали, что бывает с этими греховодниками. Для того их и сжигают при народе.
— Все может быть. А вашего мнения я не спрашивала, — резко отвечает миссис Эллен. — Казнь — не зрелище для детей, тем более благородных. Им объясняют, что такое ересь. И не все радуются, видя страдания ближнего. Мы здесь не по своей воле, нас сюда вынесло с толпой.
Женщина пожимает плечами. Ее, по правде говоря, занимает только происходящее на поле.
— Славная сегодня погодка, — замечает мужчина позади нас. — Без ветра.
— Повезло им, — говорит его жена. — Пороху на сей раз им всыплют?
— А шут его знает. Хорошо бы потом почитать ее последнее признание. А вон человек продает его.
— Потом у него, поди, ничего и не останется…
— Да, и все потому, что его вырвали под пыткой, так говорят, по крайней мере. Я слышал, что сам лорд-канцлер Райотсли крутил ручку на дыбе, когда она отказалась отвечать на их вопросы.
Правдивость этого заявления подтверждается, когда повозка с Энн Эскью и Джоном Ласселсом медленно продвигается через людское море и Энн грубо с нее стаскивают, привязывают к стулу и несут к столбу, при этом ее руки и ноги безжизненно болтаются. Худая и бледная после месяцев заключения, с изможденным болью лицом, она словно бы даже рада тому, что близится конец ее страданий. Энн, похоже, тихий, добрый, безобидный человек.
— Она и вправду отправится в ад, как все еретики? — спрашиваю я миссис Эллен.
— Видишь ли, дитя, — уклончиво начинает она, — говорят, что огонь на земле дает еретикам вкусить огня вечного и заставляет раскаяться, пока не поздно.
— А если они раскаиваются, огонь гасят?
— Не всегда. Часто бывает уже поздно. И я не слыхала, чтобы многие раскаивались.
Я понимаю. Боль, должно быть, такая, что ни о чем другом думать нельзя.
Палач прикручивает Энн Эскью, сидящую на стуле, цепью к столбу. Ласселс уже стоит, прикованный, у второго столба, и солдаты обкладывают его хворостом. Вскоре куча хвороста становится ему по пояс. Женщину также заваливают хворостом. Мужчина плачет от страха, но она спокойна, и ее глаза обращены к небу. По всему видно: она верит, что попадет в рай.
— Чем же она провинилась? — спрашивает Кэтрин.
Миссис Эллен наклоняется к ней:
— Она злостная протестантка. Она отрицает чудо мессы.
У Кэтрин озадаченный вид. Она опять забыла, чему ее учил капеллан.
Миссис Эллен объясняет:
— Эта женщина отрицала, что хлеб и вино претворяются в плоть и кровь Господа нашего во время Вознесения Даров. Она верит в то, что это только символы.
Теперь палач привязывает на шею осужденной женщине серый полотняный мешок.
— Это порох, — говорит мужчина позади нас. — Чтоб быстрей ее прикончить.
Толпа издает единый вздох. Он затихает, когда поджигают хворост, раздается потрескивание, и голос священника читает молитву об умирающих.
Я не хочу смотреть, но смотрю. Мои глаза прикованы к столбам, будто бы у меня нет выбора. Рядом миссис Эллен склонила голову в молитве, а Кэтрин, крепко вцепившись в няню, уткнулась лицом ей в юбки. Но я смотрю не мигая, как поднимаются языки пламени. Мужчина кричит, когда огонь добирается до его одежды, но Энн Эскью безучастно сидит на своем стуле, как будто забыв о приближении огня. Затем она тоже начинает извиваться в огне, но ее агония длится недолго. Порох вскоре взрывается, превращаясь в шар ослепительного света и едкого дыма. Когда дым рассеивается, становится ясно — омерзительная куча обуглившейся плоти и костей, что осталась на месте Энн Эскью, больше не является живым существом. Хотя мне нестерпимо туда смотреть, я принуждаю себя. У другого столба мужчина накренился вперед и жалобно стонет, пока огонь выполняет свое страшное дело. Вскоре оба тела уже едва различимы сквозь высокие жаркие стены огня. Разносится тошнотворная вонь горелой плоти.
Кое-кто из толпы глумится над еретиками, другие выкрикивают слова поддержки в их испытании, а некоторые даже ободрения. Иные молятся, закрыв глаза, но немногие.
Я отворачиваюсь, будучи уже не в силах наблюдать жуткую картину, я замечаю торговцев провизией, пробирающихся позади толпы, и продавцов книг, которые распространяют грошовые книжки о двух еретиках. Рядом хнычет перепуганная Кэтрин, и миссис Эллен крепко прижимает ее к себе. Пламя все еще ревет.
Вскоре смотреть уже не на что. Палач начинает разгребать кучи костей и пепла. Вслед за рассеивающейся толпой мы обходим поле и попадаем в дом к сестре миссис Эллен.
Там вокруг нас с Кэтрин начинается суета, нам дают выпить вина, разведенного водой. А я все не могу забыть той ужасной сцены, которую только что наблюдала, и невероятного мужества женщины, которая без единого стона претерпела нечеловеческие муки.
