Онлайн книга «101 Рейкьявик»
|
— Хлин, this is it. [70] Вот песня из спектакля, про который я рассказывал. Из «Омлета». Послушай. Она хорошая. Стопудово. М-да… сомневаюсь… Такая типично исландская лавовая гитара и голос, поцарапанный небритой щетиной. Я все же даю первым нескольким строчкам шанс, for Gullis sake [71] : Гамлет курит «Принц», а живет он в Рейкьявике Его не прельщают девиц холеных лики. Его мамаша — мегабейб, укуренная в дым, Ее брательник, Эдди П., «братками» нелюбим. — Ну как, нравится? — спрашивает Гюлли. — Да, — говорю я, имея в виду «нет». — Только вот текст… — Да, текст — отпад, прямо Meгас. [72] А вот, слушай, припев: Быть или не быть, и куда ж нам плыть? Вот сомненье — не вопрос. Он остается жить. Она ему на телефон напела «I love you», Офелия, о нимфа, подложив ему свинью, Гамлетушка зачах, совсем замерз на льду холодном, Сказал: пойду-ка поищу на плахе мест свободных… Быть или не быть… Исландская музыка. Юрский Хин. Я протискиваюсь в сортир мимо танцующих грудей за 50 000 и незамеченным прохожу через кухню. Пиво «Egils gull» в писсуар. Но когда я иду обратно, меня поджидает Хофи. Меня поджидает Хофи. — Хай. Это «хай» — не простое. Надо, чтоб мое ответное «хай» звучало легко и непринужденно. — Хай. — Спасибо… За прошлый раз. — Да. И тебе спасибо. — А ты уверен? — спрашивает она двумя морскими камешками глаз. — В чем? — Ты уверен в том, что ты действительно благодарен за прошлый раз? — Э-э… Да. Все было просто супер. — Просто супер, говоришь. Для тебя — может быть. Ты пришел, кончил и ушел. Для тебя это, конечно, «супер». — Я не кончил. — Хлин, Хлин… Ты мне ничего не собираешься сказать? Она почти зажала меня в углу коридора. Появляется лицо (ц. 20 000). Я смотрю на него. Оно исчезает в туалете. Я пячусь. Мы продвигаемся в комнату, которая на первый взгляд напоминает склад одежды, но может быть и спальней любящих супругов. Она садится на кровать, скрестив на груди руки, и сгибается, как будто у нее болит живот или что-то в этом духе. Я стою. Если уж у нас допрос, наверно, должно быть наоборот. Но она молчит. Я говорю: — В чем дело? — Ах, он еще спрашивает «в чем дело»! — Ну да… — Хлин, кто так вообще поступает: переспал с девушкой и смотался, как только она заснула? Ты за кого меня держишь? — Я не мог спать. — «Не мог спать»! А почему ты не мог спать? — Не знаю. Я просто не могу спать с девушками. — «Не можешь спать с девушками»! Что это значит? — Ну, просто… То есть спать-то с ними я еще могу, а вот просыпаться с ними — совсем никак. — Это еще почему? — Ну, просто… я себе все бока отлеживаю… Я устал стоять и тоже сажусь на кровать. Матрас прогибается. Она смотрит на меня. — Но хотя бы попрощаться ты мог? Почему ты меня не разбудил?! — Ну… Ты так сладко спала… — Ах, какой добрый нашелся! Ты не слышал, как я звала? Я проснулась. Ты ушел уже после того, как я тебя позвала. И к телефону тоже не подходил. Притворялся, что тебя нет дома. Заставил маму тебя выгораживать. Ты просто боишься посмотреть в глаза своим поступкам. Боишься посмотреть в глаза самому себе. Вообще всего боишься. У Холмфрид, как я уже говорил, волосы выкрашены в красный цвет. Они у нее до плеч. Кожа ослепительно белая и упругая, хорошо обтягивает кости на лице, тонким слоем — без жира, просто такой ровный тонкий слой по всему лицу, как раз от этого я больше всего балдею, она напоминает яйцо, блестящее облупленное яйцо всмятку, теплое, дрожащее, которое изгибается, обтекает скулы и — вниз по щекам, по подбородку. Ни одного острого угла. Она вся такая мягкая, в узком значении этого слова. Кажется, что ее поддерживает именно кожа, а не кости; они — просто мягкий слой торта под всеми этими сливками. Нет, сырный пирог — более точное сравнение. Я на секунду забываюсь, засмотревшись на правую щеку, на то, как хорошо кожа обтягивает ее и как чуть-чуть напрягается, когда скулы движутся при разговоре. Хофи хорошо использует подвижные части черепа. Она пробивная. Того гляди пробьет меня своим носом насквозь. А в носу у нее камень. — Ты даже мне сейчас боишься посмотреть в глаза. — А? Что? — Да. Посмотри мне в глаза, если можешь. Почему ты всегда в таких темных очках? — Чтобы свет не раздражал глаза. А у тебя такая сияющая чистая кожа. — Мне не кажется, что я прямо такая уж чистая. — Ну? — Да. Тебе этого, конечно, не понять. Я с утра чувствовала себя какой-то шлюхой. Или еще хуже. Со шлюхами хотя бы прощаются. Потому что с ними мужики рассчитываются, прежде чем уйти. Почему ты мне тогда заодно не заплатил? — Там, кажется, такое правило, что деньги вперед. — Ах, вот как! Так тебе это знакомо! Наверное, по личному опыту? — Нет, я видел это в кино. — Похоже на то. — Зачем вообще из-за этого устраивать такой базар? Подумаешь, переспали! Между нами ничего нет, кроме трех давно засохших презервативов. Честное слово. А не то что мы, там, семнадцать лет прожили в браке. Это просто… такая процедура… — Процедура?! — Да. Операция. Медицинская. — По-моему, это нечто большее. — Да… Не знаю… Конечно, у меня не было резиновых перчаток… — Понятно… Что я тебе, треска на рыборазделочном комбинате, что ко мне только в перчатках и можно подступиться? — Вообще-то я больше думал о такой небольшой хирургической операции. — А кто тогда пациент? Я, что ли? И ты хочешь… хотел бы сперва погрузить меня в наркоз, а потом надеть перчатки? — Ну вот, презерватив — чем не перчатка? — Ты хочешь сказать, если бы мы были без презерватива, все было бы по-другому? — Тогда бы между нами вообще ничего не было. |