Книга Рыжая кошка, страница 19 – Питер Спигельман

— Захватили поп-корн и газировку? — улыбнулся Монро. Взял меня за локоть и повел в сторону Генри-стрит. И не смолкал до самого дома Тодда Герринга.

— Тодд — крупный юрист в сфере музыкального бизнеса, — рассказывал Монро. — Он купил этот дом два года назад — тогда же, когда сменил прежнюю жену на модель поновее, — и с тех пор потихоньку реставрирует. Пока единственное, что ему удалось закончить, — это домашний кинотеатр, так что нам повезло. Он покажет сегодня «Интервью номер два» и «Интервью номер четыре».

Дом Герринга оказался большим четырехэтажным особняком. Перед ним стоял мусоровоз, фасад скрывали леса. Широкая лестница вела от тротуара к высоким черным дверям. Монро навалился на звонок и осклабился в видеодомофон.

Долговязый рыжий мужчина в джинсах и футболке с логотипом «ФУБУ» провел нас в прихожую с высоким потолком, застеленную защитной пленкой и припорошенную штукатуркой.

— Чез, брат мой, — провозгласил рыжий хорошо поставленным низким голосом, сжал Монро в стилизованном «мужском» объятии и легко ткнул в спину кулаком. Монро все это явно забавляло.

— Тодд, дружище, — ответствовал он. Ему даже удалось не засмеяться. — Это Джон Марч.

— Рад познакомиться, братишка, — сказал Тодд и поднял кулак. Я легко стукнул по нему своим.

Тодд Герринг был высокий, тощий и веснушчатый. Его оранжевые, как морковка, волосы стриг дорогой парикмахер, но в них виднелась седина и, несмотря на все эти кулаки и «братишек», я решил, что ему лет пятьдесят.

— Мы пойдем вниз, — объявил Тодд и повел нас мимо винтовой лестницы и множества банок с красками к другой лестнице, более узкой.

Пол подземного этажа был застлан толстым ковром, стены обшиты панелями с встроенными галогеновыми лампами. Мы прошли за Тоддом по еще одному коридору, мимо небольшой, прекрасно оборудованной кухни.

— Кто-нибудь хочет выпить? — спросил хозяин.

Я отказался, но Монро попросил пиво. Тодд прихватил ром «Карта бланка» и кружку из матового стекла и повел нас в салон. Щелчок выключателя — со стен и потолка полился приглушенный свет. Перед большим экраном четырьмя изогнутыми рядами выстроились двадцать мягких кресел вроде тех, что бывают в театрах. Тодд подошел к черному шкафчику в дальнем конце зала и начал возиться с техникой.

— Садитесь куда хотите, — предложил он. Щелкнул выключателем, и с потолка в передней части зала тихо спустился большой плоский экран.

Чез сел в центре второго ряда и пристроил бутылку пива и стакан в углубления в подлокотниках. Я побродил по залу и остановился у стены, возле пары деревянных ящиков. Одного размера — примерно двенадцать дюймов на пятнадцать и на четыре дюйма в глубину. Застекленные. Один из вишневого дерева, другой из серебристого клена, внутри виднеются полки и ниши, отнюдь не пустующие. Сильно напоминают коробки Джозефа Корнелла. [8] Я приблизился и опустился на колени, чтобы разглядеть получше. По спине пробежал холодок.

— Она называет их реликвариями, братишка, — сказал Тодд. — Самодельные, есть в каждом ее фильме, но я бы отложил знакомство с ними на потом. Так будет понятнее, а впечатление… сильнее.

Я посмотрел на Чеза, и тот кивнул.

— Вопрос контекста, — добавил он и глотнул пива.

Я снова кивнул и сел позади Чеза. Тодд погасил свет, в зале стало темно, а я попытался представить, в каком контексте может стать понятнее то, что я увидел за стеклом.

— Не хотите выпить по-настоящему? — спросил меня Чез Монро. — Судя по вашему виду, вам не помешало бы.

— Хватит имбирного эля, — ответил я.

Монро пожал плечами и вклинился в толпу у бара, чтобы сделать заказ. В сущности, он говорил дело. Меня пошатывало, перед глазами плыло, и прогулка от дома Тодда Герринга до Смит-стрит не помогла. «Ничего подобного я в жизни не видел», — сказал Рикки. И не соврал.

Я нашел пустой столик в углу битком набитой комнаты и опустился на зеленую скамью. Вскоре подошел Монро, подал мне эль и сел напротив. Чокнулся с моим стаканом.

— За искусство, братишка. — Монро глотнул шотландского виски и окинул меня изучающим взглядом. — Итак, ваше мнение?

Я покачал головой.

— Они все такие?

— Детали различаются, но сюжетная линия одна и та же… во всяком случае, в тех, что я видел: электронная почта, первое свидание, доминирование и подчинение, расследование и допрос в финале.

— Вы когда-нибудь видели лица мужчин?

Монро покачал головой:

— Они всегда скрыты — и лица, и особые приметы типа шрамов и татуировок. И голоса искажены. Это обезличивает мужчин… уничтожает индивидуальность, превращает в объекты, от них остаются лишь желания и требования. По крайней мере пока не начинаешь жалеть бедолаг.

— Но Кассандру видно всегда?

— Все, что можно показать… и голос тоже всегда слышно. Тут ничего не скрыто.

Еще бы, подумал я и покачал головой, потом выдохнул:

— Боже!

— Да уж, — согласился Монро и допил виски. — Слишком быстро, — вздохнул он. — Вам еще газировки — или чего покрепче? — Я отрицательно покачал головой. Монро пошел к бару. Я заглянул в свой стакан и снова вспомнил видео. Думать о них было нелегко, не думать — невозможно.

Каждый фильм был минут на пятьдесят, и оба начинались со съемки ручной камерой в документальном стиле: крупный план, суматошное мелькание распечатанных электронных писем. Поля «Кому» и «От кого» и вообще любая информация, по которой можно было бы определить отправителя и получателя, густо замазаны черным, а сами письма — короткие, осторожные, в две-три строчки — ответы на онлайновые объявления. Камера ехала по страницам, а женский голос тем временем зачитывал текст. Ровный и бесстрастный, знакомый по записи на телефоне Дэвида. Голос Рен.

Первый фильм, «Интервью номер два», перескакивал от писем к скрытой камере, установленной на уровне крышки стола в нечетко снятом баре или кафе. За столиком вместе с Кассандрой сидел человек, которого я про себя назвал Тощим. Лицо ему заменяло скопление телесного цвета пикселей, а речь была синтезированной, механической. Дорогой костюм делал его похожим на правительственного осведомителя или комментатора в репортаже о заложниках.

«Вечер меня устраивает… половина шестого или шесть… я не увлекаюсь наркотиками, и, если вы ими балуетесь, мы можем прекратить сейчас же… мне хотелось бы разговаривать, пока мы… да вы понимаете».

Механический голос сначала казался слишком низким для Тощего и слишком невозмутимым для щекотливой ситуации. Однако через некоторое время неуместными стали уже оставшиеся в его речи человеческие мелочи: покашливание, вздохи, учащенное дыхание, паузы и мелкие запинки.