Книга Прошлой ночью в XV веке, страница 52 – Дидье ван Ковелер

— Изабо! — взывает кюре. — Согласны ли вы взять в мужья Гийома?

И сам себе отвечает формулой под стать моей. Следует пауза, и я слышу скрип его пера, которое выводит, согласно требованиям протокола: Изабо, в лице здешнего священника Бенуа Жонкера, с согласия и при участии аббата Юрсена Мерлема, ныне покойного.

Закончив писать, он торжественно продолжает:

— Изабо и Гийом, объявляю вас мужем и женой, соединенными священными узами брака отныне и во веки веков, аминь!

И вдруг со мной происходит что-то непонятное — словно удар в солнечное сплетение или холодный ожог; возникает почти физическое чувство, будто какая-то часть моего существа отделилась, вырвалась на свободу, сняла с меня тяжкий гнет, оставив пустоту, которая тотчас обернулась безбрежным ликованием, смесью мистического восторга и плотского экстаза. Чистое счастье — вот что родилось из всего нечистого, когда мы наконец дошли до сути. Голова у меня кружится, я куда-то возношусь, теряю равновесие, задыхаюсь от фантастического ощущения наступившей гармонии.

— А теперь я попрошу всех присутствующих, как из нашего мира, так и потустороннего, дружно вознести молитву, с любовью к Господу нашему, о спасении душ новобрачных. Да пребудет с вами навечно Божий мир и покой.

Мы выходим из часовни, храня молчание и трепеща от волнения, слишком сильного, чтобы выразить его словами; каждый из нас читает его в глазах окружающих. Без четверти шесть я щелкаю зажигалкой и предаю огню, как это было мне велено, согласие Гийома на брак и изображение его герба; одновременно кюре в Верхнем Провансе поступает так же с символами, напоминающими об Изабо.

Когда бумага обращается в пепел, Виктор Пикар зычно вопрошает:

— А разве кто-нибудь умер?

Морис наклоняется к нему и говорит — медленно, с бережной мягкостью:

— Никто не умер, папа. Просто Жан-Люк разбил в себе то, что оставалось от Гийома, чтобы женить его на Изабо.

Старик рассматривает меня с неожиданной, былой проницательностью, его взгляд выражает то восхищение, то недоумение. Наконец он подает голос:

— Вы знаете, человеческий разум функционирует как голограмма…

— Только не сейчас, дорогой, — говорит ему Ядна с материнской нежностью, — ты устал, тебе нужно идти баиньки.

— …а голограмма, когда ее разбивают, остается целиком в каждом из осколков. Так что, желаю удачи!

Я гляжу, как он удаляется в своем кресле, которое его жена катит, словно детскую колясочку.

— Идемте со мной, — говорит Джонатан Прайс и решительно тащит меня к замку. — У меня кое-что есть для вас.

Он вводит меня в просторный холл, затворяет двери и начинает расстегивать на мне рубашку. Я отталкиваю его с возмущением, в котором тут же раскаиваюсь, — вдруг он примет мою боязнь щекотки за гомофобию.

Отпустив меня, он идет к витрине, висящей над детскими игрушками, и я вижу, как он достает из нее короткую шпагу английского солдата времен Столетней войны, нашедшего свою могилу в трапезной замка. Внезапно он делает резкий выпад, и шпага упирается мне под ребра. Обеспокоенный странным блеском в его глазах, я пытаюсь обратить дело в шутку:

— Надеюсь, вы не собираетесь меня убивать?

На что он отвечает с полнейшей серьезностью:

— Думаю, это уже свершилось.

Повернув меня лицом к большому зеркалу, он раздвигает волосы у меня на груди, чтобы обнажить мою родинку. Затем приставляет к ней острие шпаги.

— Я не намерен протыкать вас насквозь ради доказательства моей правоты, но если бы проткнул, то вот это украшение — круглая шишечка на гарде — оставило бы на вашем теле именно такой след, на том же расстоянии от квадратной ранки.

Выпустив меня, он отступает на три шага и с легкой злорадной ухмылкой любуется моей реакцией. Затем продолжает:

— Согласно исследованиям Яна Стивенсона, [57] двадцать процентов людей, прошедших реинкарнацию, сохраняют на своем теле следы смертельной раны под видом родинки. Хотите знать, что я думаю? Муж Изабо убил вас, а потом выдал за английского солдата, и это вы были погребены под полом нашей трапезной.

Я судорожно пытаюсь удержаться над пропастью, которая разверзалась во мне по мере того, как он говорил. Нет, это всего лишь игра ума, и я не желаю верить в нее, превращая тем самым в реальность! Но, с другой стороны, такая гипотеза выглядит более почетной, чем вариант с трусливым бегством. Неужели Куртелен де Гренан простер свою супружескую месть до убийства? Неужели он внушил Изабо, что любовник бросил ее, а затем вынудил жену уморить себя голодом в башне?

Англичанин не спускает с меня глаз, наслаждаясь моей растерянностью.

— Почему вы не сказали мне об этом раньше?

— Да чтобы заставить вас действовать именем Гийома. Вы должны были очистить замок от своего присутствия, — вот в чем состояла главная цель. Теперь с уборкой покончено.

Я застегиваю рубашку, пристально глядя на него. Он сует мне за пояс шпагу с торжественной миной, в которой явно таится коварный замысел.

— Она ваша!

— По какому праву? Как вещественное доказательство?

— Как долг памяти.

* * *

Подходя к машине, я бросил прощальный взгляд на башню Изабо и подумал, что никогда уже не вернусь сюда, разве что на бумаге. Опишу или нарисую все это, а, может быть, даже и то и другое.

Накануне, следуя удивительному совету Жюльена, я отыскал в нашей электронной картотеке координаты Лидианы Ланж. Нищая художница, которую я некогда проверял по жалобе UURSAF, значилась теперь в списке самых состоятельных налогоплательщиков. За истекшее пятилетие ее творчество стало пользоваться бешеным успехом во всем мире, от Токио до Дубая, и она с великой радостью приветствовала меня по телефону. Ее картина «Небесная фантазия», которую я купил когда-то за восемьсот франков в галерее Аннеси, была последней из серии, принадлежавшей одному из ее друзей-коллекционеров; если бы я согласился ее продать, он с радостью заплатил бы за нее сто тысяч евро.

Я моментально предложил Коринне позволить себе роскошь — купить яхту и совершить кругосветное путешествие. Однако эта перспектива увлекала ее так же мало, как меня самого. Ее больные нуждались в ней, и едва перед ней открылись широкие возможности отъезда, как она полюбила здешнюю жизнь. Тогда я решил вложить деньги в покупку букинистического магазина, который собирался преобразовать в мастерскую художников-миниатюристов. Жюльен будет обучать меня этому искусству в мои свободные часы. А сам я намеревался уйти из налоговых органов и посвятить себя литературе, по советам моего начальника, господина Кандуйо, и моего психотерапевта. В конечном счете, как намекнул мне этот последний, моя творческая разработка образа Изабо и иллюзия, что она писала моей рукой, возможно, были всего лишь бессознательным проявлением писательского призвания, той тяги к слову, которую я частично удовлетворял библиофильством.