Книга Часовщик, страница 72 – Родриго Кортес

Томазо впился глазами в текст. На нескольких листах с ревнивой дотошностью Папа излагал то, что волновало Его Святейшество более всего. Отныне и навсегда еврейкам запрещались платья из парчи, шелка, тонкой шерсти и даже просто качественного полотна. Запрещалась также бархатная или парчовая отделка и любая одежда оливкового цвета.

— Значит, это правда?! — не выдержал Томазо.

Генерал только развел руками.

Это была старая, обросшая домыслами история. Говорили, что, когда Папа был совсем еще молодым, некая еврейка, одетая в платье благородного оливкового цвета, нагло отбила у него мужчину. С тех самых пор Папа ни евреек, ни самого этого цвета не переносил — до истерик.

— Сделаем, — решительно кивнул Томазо и снова углубился в текст.

Далее Его Святейшество мстительно запрещал этим бесстыдницам украшать себя золотыми брошками и нитями жемчуга — как на шее, так и вокруг головы, а также носить мавританскую бижутерию, юбки из нити bermeia ну и, разумеется, пальто с высоким воротником.

— Ну, за бабами следить я ребятам из Лиги поручу, — пробормотал Томазо. — Эту братию… хлебом не корми…

Генерал, соглашаясь, кивнул.

— Кстати, как там у тебя с евангелистами? Все никак?

Томазо лишь развел руками. В самом начале кампании он подключил ребят из Лиги, и те всеми силами поддерживали бойкот произведенных еретиками товаров. Предполагалось, что евангелисты дрогнут и покаются. Однако еретики просто сбрасывали цены до себестоимости, и качественный товар евангелистов не просто уходил — улетал!

Церковь нажала еще сильнее! И все стало еще хуже. Евангелисты оказались в положении вероотступников, а потому после двух-трех взысканий и получения статуса рецидивиста каждого из них ждал костер. Понятно, что они просто побежали. Томазо связался с ведущими таможенные дела инквизиторами, распорядился усилить посты, но все без толку. Даже ремесленная элита — часовщики предпочитали уйти в дикую горную Швейцарию, нежели сдаться и всю жизнь, строго раз в неделю исповедоваться какому-нибудь «каплуну».

— Не нравится мне это, — честно признал Томазо. — Мы так пятую часть ремесленников потеряем. У нас уже флот строить некому — всех мастеров эти дураки из Трибунала пожгли! Я и охнуть не успел…

— Дело Веры на полпути не бросишь, — углом парализованного рта — то ли печально, то ли иронично — улыбнулся Генерал. — Сам должен понимать.

Как только поездки прекратились, а сеньора Томазо оставили в Сарагосе, Бруно получил все. Но Часовщик не торопился и сначала просто ходил за патрулями Лиги, отлавливающими нарушителей нового закона.

Легионеры отнеслись к порученному Делу Веры ревностно. Останавливали всех встречных евреек, тут же в назидание другим срывали с них броши и бусы, отрывали воротники от пальто, замеряли ширину рукава и немедля распарывали в клочья, если скроенный по моде рукав превышал две ладони в ширину. А в конце, награждая визжащих евреек оплеухами, заглядывали под юбки. Смысла этого действия никто объяснить не мог, но качество женских чулок почему-то имело для Дела Веры решающее значение.

Сарацинам доставалось не меньше — особенно сельским. Бедолаги никак не могли взять в толк, почему им запрещено говорить на своем языке, носить свою одежду и приближаться к христианину, пока не позвали.

И только евангелистов, еще недавно ходивших по городу с нашитыми на груди и спине желтыми андреевскими крестами, день ото дня становилось все меньше. Понятно, что Лиге приказали выставить на дорогах посты, но вскоре и это стало всего лишь способом заработать. Бегущие в Швейцарию и Германию мастера не торговались и платили патрулям, сколько запросят.

И только когда нарушителей уже не осталось, Бруно с замирающим сердцем впервые вошел внутрь созданного по его проекту механизма — юдерию. И — Бог мой! — как же ему она понравилась! Чистенький, исполненный порядка квартал чем-то напоминал его родной город и одновременно — хорошо задуманные и грамотно исполненные куранты.

— Это можно было бы взять за основу всего, — потрясенно сообщил он сеньору Томазо. — Отличный шаблон!

— Не-ет… — рассмеялся тот, — нам нужен другой мир!

— Да, я знаю! — отмахнулся Бруно. — Но представьте это в виде часов: хорошая надежная рама — вокруг всего человечества! Жестко определенное место для каждого народа — так, чтобы никакого скрежета! Точно просчитанные обязанности людей-шестеренок! Правильно подобранные регуляторы хода в виде вождей и магистров! Разве это не прекрасно?!

Сеньор Томазо все еще улыбался, но Бруно видел: зацепило.

— Ты ведь что-то записываешь? — внезапно поинтересовался он.

— Да… записываю…

— Не дашь почитать?

Бруно замер. Добровольно принявший статус подмастерья Томазо Хирон хотел видеть чертежи — то, что не всякому мастеру можно показать.

— Дам.

Так было намного лучше, чем никак.

Амир переправился через Гибралтар на марокканском судне и прибыл в Африку поутру. В притихшей от перенесенных унижений и страхов толпе таких же, как он, беженцев двинулся в белеющий куполами мечетей город, но через полчаса на первой же развилке дорог их остановили солдаты.

— Из Гранады?

— Да… а что случилось? — завертели шеями беженцы.

— Вам — по той дороге, — указал рукой на восток военачальник.

— Но у нас есть больные, — тихо зароптали беженцы, — нам бы врача, да и просто отдохнуть…

— Вас там примут, — отрезал военачальник.

— А есть там врачи? — заинтересовались беженцы. — И вода… вода там в достаточном количестве есть?

— Там есть все, что понадобится, — твердо произнес военачальник.

Он подал всадникам команду растянуться двумя цепями — точно в направлении будущей стоянки, и совершенно измотанные качкой и переживаниями беженцы покорно потекли вперед меж лениво едущих по обе стороны от них солдат.

Но Амир насторожился. Он тоже устал и тоже был измотан, однако перед глазами все время возникал тот раб-христианин, которому он столь успешно вправил кишки. Каждую перевязку раб, видимо, чтобы не думать о дне сегодняшнем, рассказывал о том, что осталось позади.

— В Марокко чужаку делать нечего, — говорил он. — Чужак там — добыча. Ни вера не спасает, ни язык.

И от этого становилось тревожно, а когда тревога начала стучать в висках, он решительно повернул назад.

— Куда?! — приставил к его груди пику всадник.

— Я ухожу, — твердо произнес Амир.

Наконечник копья подался вперед, прорвал куртку, и по груди потекло горячее.

— Вернись в колонну.

Амир отскочил, поднял глаза и, опережая следующий тычок, ухватился за наконечник.

— Мы одной веры.

— Вернись, тебе сказано.