Онлайн книга «Лошадь на крыше»
|
Как-то я в тоске листала сборник русской поэзии XIX века и вдруг с удивлением увидела — то тут, то там мелькают знакомые бабушкины эпикурейские замечания, от которых я обычно отмахивалась: «Бабуль, ну ладно, все, пока! Мне в дверь звонят. Потом…» Ну конечно, это же Пушкин: Напрасно время не губя — Любите самого себя… , А вот это, оказывается, Тютчев. И его бабуля с энтузиазмом часто мне цитировала, призывая оптимистичнее смотреть на беды и печали нашей ЖИЗНИ: Живя, умей все пережить — печаль, и радость, и тревогу, О чем желать, чего тужить, день пережит — и слава Богу! И Одоевский тут оказался со своим «Хоть смерть в виду, но все же надо житъ.», и Фет, и Лермонтов… А ведь она-то не училась ни на истфаке, ни на филфаке, и очень об этом всю жизнь жалела, моя начитанная бабушка, ровесница революции. * * * Бабушка была замужем пятьдесят семь лет — с семнадцати лет и пока не умер дед. Она была выше деда, младше его на одиннадцать лет и очень критически относилась как к нему самому, так и ко всей мужской братии. «Любви нет!» — не уставала восклицать баба Клава, доводя меня до бешенства. Я ведь знала, много раз слышала, как она терпела-терпела лет восемнадцать, а потом поехала и обстригла дедушкину несчастную подругу Юльку, любившую деда беззаветно и безнадежно с войны и до самого конца… — Но тебя-то дед любил? — подначивала я бабушку. — Любил, — соглашалась она. — Ревновал — ужас… Эту историю я тоже знала — как дед погнался за ней с трофейным пистолетом, за что, естественно, лишился оружия. Бабушка Клава именное оружие у мужа отобрала, обернула в тряпочку, туго обвязала своим ажурным чулком и швырнула в Москву-реку. А чтобы деду не повадно было больше безобразничать, еще и разбила о его героическую голову инкрустированную вазу из кабинета Геринга, которую деду после победы притащили довольные адъютанты. Маленький тихий дед когда-то был красавцем и героем войны. * * * Если даже поделить на десять количество бабушкиных поклонников за всю ее бурную и радостную жизнь, все равно получится многовато. Бабушка пользовалась колоссальным успехом и у военных, и у штатских. Секрет ее успеха был прост. — Терпеть я их всех не могу! — искренне признавалась моя бабуля, не позволявшая себе выйти из дома без перчаток, драгоценностей и легкого, но выразительного макияжа. Второе, кроме возраста, чем она любила сражать интересующихся, было сформулировано ею самой: — Я — не домохозяйка! — гордо заявляла бабушка, ни разу не сходившая на работу за всю свою восьмидесятишестилетнюю жизнь. — Я работаю больше всех! По двенадцать часов в сутки! И правда, бабушку невозможно было застать врасплох, лежащей на диване в безделье или просто болтающей по телефону. Бабушка день и ночь шила. Шила всю жизнь: когда были деньги и когда их было мало, в войну и после войны — в эйфории трофейных подарков и роскоши немецких особняков в зоне советской оккупации. Уже очень пожилая, она шила себе, мне, маме, племяннице, правнучкам, снохе, подругам, их детям, внукам, соседям, а также всем, кто ее просил. Хоть раз увидев ее туалеты, ее просили все. Лет сорок назад ее приглашали в Дом моделей манекенщицей, демонстрировать одежду для зрелых дам. «Я — модельер!» — с достоинством отказалась тогда моя бабушка, имевшая таинственное образование чертежницы плюс к четырем классам общеобразовательной школы… * * * Иногда бабушка уставала. Тогда она выволакивала все свои туалеты из гардероба, выбирала самый «роскошный» и шла на балет в Большой театр. Бабушка всегда сидела не дальше третьего ряда, потому что билетерша в генеральских кассах тоже любила хорошо одеваться. Когда же билеты в Большой стали стоить больше, чем вся бабушкина пенсия, она начала смотреть балеты и концерты по телевизору, перешивая при этом что-нибудь меховое. Устав, бабушка могла отшвырнуть распоротую шубу и позвонить моей маме или мне. — Всё! — с ходу кричала бабушка в трубку. — Всё! Больше никому не шью! Ну их всех! Буду жить для себя! — Правильно, бабуль! — вздыхала я, предчувствуя: сейчас начнется долгий разговор о ее молодости и былых временах… — Конечно! Сколько можно! А ты что вздыхаешь? Я тебе вчера жакетик кожаный раскроила. Когда мерить придешь? Я думаю, надо сделать совсем коротко! По моде! Чтобы сзади все видно было! Ну, сама понимаешь — вся красота! — Бабуль, не надо мне никакого жакета. У меня все есть. — И рыжую лису к воротничку! — заводясь от моего безжизненного голоса, продолжала бабуля. — А то ты все, как монашка, ходишь! Со скорбным лицом! Улыбайся, Наташка, тебе так идет улыбка! Дальше следовал знакомый рецепт. — Вот послушай!.. — Я это уже сто раз слышала… — спорить было бесполезно, можно было только повесить трубку, но мне было жалко бабушку. — Ну, давай… — Слушай внимательно. Каждое утро надо вставать, подходить к зеркалу, улыбаться и говорить себе: «Здравствуй, красавица!» — Ясно… Однажды утром, проснувшись в хорошем настроении, я попробовала действовать по бабушкиному рецепту. Предварительно потерев щеки и разгладив челку, я подошла к зеркалу. Попыталась улыбнуться. И честно поздоровалась: — Здравствуй, страх. Мне этот бабушкин ген не достался — способность восхищаться собой только оттого, что я есть. * * * На тему любви за всю жизнь у нас с бабушкой Клавой было два разговора. Первый — и я жалею о нем — завела я. Я сидела у нее на кухне и ковыряла какой-то салат, который бабушка только что сосредоточенно нарезала, справляясь по рецепту из «Золотой книги здоровья». Зелень проросших бобов, молодой чеснок, пол-ложки оливкового масла… — И ни капли соли! — Бабушка прожевала салат, с трудом проглотила и посмотрела на меня. — Ешь! Вкусно! Она сердито отодвинула «Книгу здоровья» и кинула сверху на нее журнальчик с телепрограммой и невероятными сплетнями про известных людей. На первой странице обложки журнала во весь рот улыбалась мгновенно вспыхнувшая звездочка эстрады. Бабушка проворчала: — Живут с кем попало… соплюхи… — Ну и что, ты сама разве с дедом не жила? — из принципа вяло возразила я. Бабушка аж задохнулась: — Я? Я?!! — Ну ты, ты. Чего уж ты прямо так гордишься? Ты что, с ним до свадьбы не жила? — Я?!! Нет! — Хорошо. А во сколько лет ты замуж вышла? — В семнадцать! — А расписались вы когда? — Что? |