Книга Два брата, страница 26 – Бен Элтон

Табби, руководитель оркестра, представил музыкантов.

— Начнем с известной вещицы, — сказал он. — Так, для разогрева.

Оркестр заиграл «Аравийского шейха». В отцовы времена это была новинка. Только что из Штатов.

Стоун курил и вместе с братом слушал отца.

Вольфганг отставил кофе, взял ручку и вымучил фразу:

Учитель музыки набирает учеников. Специализация — пианино и все прочие инструменты.

Ну вот. Начало положено. Сочинил. Вольфганг отложил ручку.

— Поджарить еще тостов? — спросил он Фриду.

— Вольф! Ты же только начал!

— Ладно, ладно.

Вольфганг перечитал фразу и показал листок Фриде:

— Ну как?

— По-моему, нельзя говорить «специализация — все инструменты». В смысле, специализируются на чем-то одном, верно? Даже если ты универсал.

— Ну вот! Говорил же, не получится.

— Вольф! Ты не старался.

— Потому что душа не лежит. Напиши, а?

— Я штопаю.

Оба еще в постели. Воскресное утро. Вроде как лучший день недели. Безмятежный покой. Кофе, тосты. Фрида чинит носки, на ковре Пауль читает, Отто откусывает головы оловянным солдатикам. А Вольфганг сочиняет дурацкое объявление.

Он уныло погрыз ручку.

Специализация — все инструменты…

Обучение на любых инструментах?

Скажи, на чем, и я слабаю?

— Пожалуй, ограничусь пианино, — сказал Вольфганг. — Все хотят, чтоб их детки бренчали на фортепиано.

— Как знаешь. Главное — напиши.

Вольфгангу претило учительство.

И особенно — обучение детей. Но от друзей-музыкантов, которые вынужденно пошли на этот ужасный компромисс, он знал, что иной работы не светит.

— Конечно, нагрянут детки, — пробурчал Вольфганг. — Взрослые уже понимают, что в музыке ни уха ни рыла. А соплякам еще надо растолковать, что они не смогут играть.

— Пожалуйста, не накручивай себя, — попросила Фрида.

— Но ведь в том-то и соль! На девяносто девять процентов, ей-богу! Долго и мучительно вдалбливаешь ученику, что он полная бездарь и никогда не сыграет ничего сложнее «O Tannenbaum!». [38] День за днем тянешь кота за хвост, и вот наконец до ученика доходит, он сдается и забывает о музыке до той поры, когда отдает в обучение собственных бездарных отпрысков.

— Вольф, замолчи! Либо пиши, либо нет.

— Я не вру, вот и все.

Что уж говорить о чужих детях, если своих-то за уши тащишь к инструменту! Приличную музыку сыновья даже слушали только из-под палки. Крепло подозрение, что уродились два филистера. Из джаза им нравился один регтайм, хотя к семи годам музыкальный вкус уже должен развиться.

— Может, они оба приемыши? — драматическим шепотом спрашивал Вольфганг.

Фрида не находила шутку смешной.

Я профессионал, говорил Вольф, я не нянька с регалиями.

Конечно, всему виной правительство. Этот Штреземан [39] и его социал-демократические подельники, талдычащие о стабильности и благоразумии. Во что превратилась страна? Позор! Все замерло даже в Берлине — сердце и планетарной столице самого молодого, безумного и гедонистического авангарда. Да, в выходные клубы работали, но будни-то были мертвые.

— Люди перестали танцевать! — простонал Вольфганг. — Три года назад у меня было по двадцать халтур в день. А сейчас я дерусь с классными лабухами за грошовую работу. Виртуозы служат таперами во вшивых киношках! Преступное разбазаривание таланта. Господи, как я скучаю по старым добрым денькам!

— Что? — Фрида сосредоточенно вставляла нитку в иголку. — Истосковался по революции и инфляции?

— Да! Именно, Фред. О том и речь. Национальное бедствие, катастрофа — вот что раскачает город. Три года назад, когда страна вконец обессилела, банковские клерки и продавщицы впритирку танцевали до рассвета! В стельку напивались, нюхали кокаин и трахались в туалете! Куролесили, будто завтра не наступит, ибо не верили ни в какое завтра. И вдруг они превратились в своих родителей. Стыдобища!

— Нельзя вечно веселиться, Вольф.

— Почему это?

— Потому что существуют обязанности. Людям нужно сберегать. Потихоньку планировать будущее.

— Будущее! Будущее. Если б кто-нибудь из немцев моложе тридцати пяти знал, что означает это слово. Пока что не было никакого будущего! Утром проснуться — вот что считалось будущим. И ближайшая кормежка. А теперь народ планирует старость. Думает о пенсии, откладывает на летний отпуск. Мы ничему не научились, что ли? Неужели никто не понимает, что очередной стакан и следующий танец — единственные стоящие капиталовложения?

— Решать тебе, милый. Можешь этим заниматься, можешь не заниматься, но ты не хуже меня знаешь, что деньги нам не помешают, — сказала Фрида и, помолчав, добавила: — Ну, пока ты не продашь свое сочинение.

Вольфганг заулыбался. Фрида говорила всерьез. Она все еще верила.

— Как новый Мендельсон?

— Нет, — возразила Фрида. — Как новый Скотт Джоплин.

Вольфганг ее поцеловал.

— Гы! — сказал Отто, окруженный погибшими солдатиками.

— Что ты как маленький… — оторвавшись от книжки, упрекнул его Пауль и чуть слышно закончил: — говнюк.

— Я не Джоплин, — усмехнулся Вольфганг. — Но счастлив жить в мире, где Джоплины существуют.

— И что теперь? — улыбнулась Фрида.

— Ладно, попытаюсь состряпать объявление.

— Давай уж сюда!

А ровно через неделю, в следующее воскресное утро, Вольфганг уже не валялся в постели, а в выходном костюме наливал кофе преуспевающему господину, который вместе с изысканно одетой шестилетней дочкой примостился на краешке захламленной кушетки.

— Как зовут девочку? — спросил Вольфганг. — Фройляйн Фишер?

— Пожалуйста, называйте ее по имени — Дагмар, — ответил господин.

— Угу. Что-нибудь выпьете, Дагмар?

Из-за кухонной двери послышалось сдавленное хихиканье. Прочих членов семейства Штенгелей явно забавляли отцовские потуги на светскость. В числе озорников была и маленькая Зильке.