Онлайн книга «Белая Россия»
В тот день у меня коротал время командир 1-го артиллерийского дивизиона полковник Протасович. До привода перебежчика мы мирно рассматривали с ним старые журналы, найденные в доме, несколько разрозненных номеров «Нивы» благословенных довоенных времен — с каким трогательным чувством находили мы на войне эту старушку «Ниву», особенно рождественские и пасхальные номера, дышавшие домашним миром, — и целую груду «Огонька» в выцветших синеватых обложках, с размашистыми карикатурами Животовского и фотографиями заседаний Государственной думы. Протасович вполголоса попросил у меня разрешения допрашивать перебежавшего кадета. — Кто у вас был директором? — спросил Протасович. Перебежчик ответил точно, потом повернулся ко мне и сказал со слегка покровительственной улыбкой — чего, дескать, допрашивать? — Да, ваше превосходительство, ведь мы с вами сколько вместе стояли. — Как так? — Да я же белый... Служил в Белой армии, в Черноморском конном полку. Заболел тифом, в новороссийскую эвакуацию был оставлен, брошен в станице Кубанской. Вот и попал к красным... Теперь словчился перебежать к своим. Ваше превосходительство, разрешите зачислить меня в команду пеших разведчиков первого полка. — Почему первого? — Я всегда мечтал... В его ответах не было ни звука, ни тени, которые могли бы вселить подозрение. Черноморский конный полк, действительно, очень часто плечо к плечу сражался рядом с дроздовцами, я хорошо знал у черноморцев многих офицеров. Может быть, потому, что такая обычная для белой молодежи биография была пересказана как-то слишком торопливо, что-то невнятное показалось мне в ней, неживое, а, главное, потому, может быть, что какое-то неприятное, глухое чувство вызывали во мне эти прозрачные, немигающие, со странным превосходством смотрящие в упор глаза, но я стал допрашивать кадета дальше. — Где же черноморцы с нами стояли? Перебежчик снова улыбнулся — и чего спрашивать такой вздор? — Ваше превосходительство, да помните Азов... — Ну, помню, а еще? — А на хуторах... Вы к нам несколько раз приезжали. Он вспомнил полковой обед, на котором присутствовал, назвал имена офицеров. Я пристально посмотрел на него: сомнений нет — это наша белая баклажка, кадетенок, попавший к красным и перебежавший к своим, но почему же не проходит невнятное недоверие к его складному, излишне складному, в чем-то мертвому рассказу и к его бледному, без кровинки, лицу, полному скрытой тревоги? «Пустяки», — подумал я и протянул ему портсигар: — Хотите курить? — Покорнейше благодарю, ваше превосходительство. Худая цепкая рука с хорошо выхоленными ногтями порылась, чуть дрожа, в портсигаре. И эти несолдатские ногти тоже показались мне неприятными. — А вы какой Головин? — спросил Протасович. Тощая рука на мгновение как-то неверно шевельнулась, потом вытащила папиросу. Перебежчик оправил ворот шинели и, глядя на Протасовича с покровительственной и самоуверенной улыбкой, ответил: — Мой отец был председателем второй Государственной думы. Протасович сильно сжал мне под столом колено. Какое странное совпадение: за несколько минут до привода перебежчика, рассматривая «Огонек», мы задержались на снимке президиума Государственной думы и, особенно, на большом портрете ее председателя Головина. Полковник Протасович хорошо знал Головина и вспоминал над «Огоньком» свои с ним встречи. — Какое совпадение, — усмехнулся Протасович, отмахивая от лица табачный дым. Перебежчик быстро взглянул на него, не понимая значения слов, потом вытянулся передо мной — ко мне он чувствовал больше приязни, чем к полковнику. — Разрешите закурить? — Курите. Он стал раскуривать папиросу, глубоко втягивая щеки. Был освещен его острый подбородок, лоб и прозрачные глаза в тени. «Какие неприятные глаза, — подумал я, — и будто я их где-то видел». — Так вы, Головин, сын председателя второй Думы? — повторил Протасович как бы рассеянно и небрежно. — Так точно. Перебежчик глубоко затянулся папиросой. — Вы, конечно, помните, какую прическу носил ваш отец. — Прическу? Перебежчик темно, тревожно взглянул на полковника, но тут же улыбнулся с видом презрительного превосходства: — Но почему же прическу? Я хорошо не помню. — Ну как же так не помнить прическу своего отца, вспомните хорошенько. — Английский пробор, — сказал перебежчик. — Так. А усы? — Коротко подстриженные, по-английски. — Так. Наступило молчание. Полковник Протасович потянул к себе груду «Огонька», перекинул несколько листов и молча показал мне портрет председателя второй Думы. Как известно, почтенный председатель был лысым, что называется, наголо — ни одного волоска, блистательный биллиардный шар, усы же носил густые и пышные, не по-английски, а по-вильгельмовски. — Ты что же, сукин сын, врешь! — крикнул я на перебежчика. Тот выронил папиросу. — Говори, почему к нам перебежал. Кто ты такой? — Я же сказал, что Головин; служил в Черноморском полку, белый, перешел к своим... Он дерзко смотрел на меня, и я понял, кого напоминают эти пустые прозрачные глаза, эта трупная бледность, наглая усмешка превосходства. «Чекист», — мелькнуло у меня. — Молчать, сукин сын, чекист! — крикнул я. — Довольно вертеть волынку, подойди сюда, смотри. Я показал ему «Огонек» с портретом Головина. — Где английский пробор, где подстриженные усы... Открывайся, кто ты такой. Не скажешь — запорю до смерти. — Я Головин, сказано, Головин... — Если не хотите испытать худшего, — сказал я спокойно, — бросьте валять дурака и говорите дело. Кто вы такой? — Разведчик штаба тринадцатой советской армии, — тихо отвечал перебежчик. — Зачем пожаловали к нам? — Получил задание перебежать на фронте Дроздовской дивизии и постараться попасть в команду пеших разведчиков первого полка. — Почему? — Наша разведка считает команду пеших разведчиков одной из самых верных и надежных частей вашего первого полка. — Ну так что же? Он замялся, умолк. — Не дурите, — сказал я. — Теперь вы все равно раскрыты. Или рассказывайте сами, или все придется из вас выколачивать. — Команда пеших разведчиков взята нашей разведкой на особый учет. При ее посредстве решено разложить ваш первый полк. — Каким образом? — У вас есть наши агенты. — Кто? Молчание, и потом тихо, почти шепотом: |