Онлайн книга «Пелагия и черный монах»
Что до госпожи Лисицыной, то она в этот период затишья почти все время пребывала в глубокой задумчивости и по большей части бездействовала. С утра подолгу рассматривала свое ушибленное лицо в зеркале, отмечая перемену в цвете кровоподтека. Дни были похожи один на другой и отличались, кажется, только этим. Сама для себя она именно так их и называла, по цвету. Ну, первый из тихих дней, последовавший за ночью, когда Полину Андреевну сначала чуть не утопили, а затем чуть не обесчестили, не в счет – его, можно сказать, не было. После ванны, массажа и расслабляющего нервы укола страдалица проспала чуть не сутки и в пансион воротилась лишь на следующее утро, посвежевшая и окрепшая. Посмотрелась в туалетное зеркало. Увидела, что отметина на лице уже не багрово-синяя, а просто синяя. Так нарекла и весь тот день. В “синий” день, пополудни, Полина Андреевна в павильоне переоделась в послушническое облачение (которое вместе с прочими вещами благополучно провалялось на полу с самого позавчерашнего вечера), то и дело поневоле оглядываясь на мрачные силуэты автоматов. Оттуда худенький низкорослый монашек отправился к Постной косе – дожидаться лодочника. Брат Клеопа появился вовремя, ровно в три часа, и, увидев Пелагия, очень обрадовался – не столько самому послушнику, сколько предвкушаемому бакшишу. Сам спросил деловито: – Ну что, нынче поплывешь или как? Рука-то всё болит. – И подмигнул. Получил рублевик, рассказал, как вчера утром отвозил старца Илария на Окольний, как двое схимников встретили нового собрата: один молча облобызал – то есть, стало быть, ткнулся куколем в куколь, а схиигумен громко провозгласил: “Твоя суть небеса, Феогноста” – Почему “Феогноста”? – удивился Пелагий. – Ведь святого отца зовут Иларий? – Я и сам вначале не уразумел. Думал, Израиль совсем немощен стал, в именах путается. Это у него соскитников так звали, Феогност и Давид. Но когда отцу эконому слова схиигумена передал с этим своим рассуждением, тот меня за непочтительность разбранил и смысл растолковал. Первые-то три слова – “Твоя суть небеса” – уставные, сулящие царствие небесное, из псалома Ефамова. Так скитоначальник всегда нового схимника встречать должен. А последнее слово вольное, от себя, для монастырских ушей предназначенное. Отец эконом сказал, что старец нас извещает, кто из братии на небеса восшел. Не Давид, значит, а Феогност. Пелагий подумал немного. – Отче, вы ж давно лодочником. И прошлого схимника тоже, надо полагать, на остров возили? – На Пасху, старца Давида. А перед тем, в прошлый год на Успенье, старца Феогноста. Допрежь того старца Амфилохия, перед ним Геронтия… Или, погоди, Агапита? Нет, Геронтия… Много я их, заступников наших, переправил, всех не упомнишь. – Так схиигумен, наверно, всякий раз нового старца так встречал – про усопшего сообщая. Вы просто запамятовали. – Ничего я не запамятовал! – осердился брат Клеопа. – “Твоя суть небеса” помню, было. А имени после того никогда не называл. Это уж после, по всяким околичностям проясняется, кто из отшельников душу Господу воротил. Для нас, живых, они все и так уж упокойники, братией отпетые и в Прощальную часовню препровожденные. Мог бы и не говорить Израиль. Видно, скорую кончину чует, сердцем размягчел. Поплыли на остров: Клеопа на одном весле, Пелагий на другом. Вышел им навстречу старец Израиль, принял привезенное, передал нарезанные со вчерашнего четки, сказал: – Вострепета Давиду сердце его смутна. Пелагию показалось, что последнее слово схиигумен будто бы медленнее и громче произнес и смотрел при этом не на Клеопу, а на его юного помощника, хотя поди разбери, через дырки-то. Едва отплыли, послушник тихонько спросил: – Что это он изрек-то? В толк не возьму. – “Вострепета Давиду сердце его” – это про старца Давида. Видно, тот сызнова сердцем хворает. Как Давид в скит определился, схиигумен часто стал из Первой книги Царств речения брать, где про царя Давида многое записано. Имя то же, вот и слову лишнему сбережение. А последнее какое было? “Смутна”? Ну, это пускай отец эконом разгадывает, у него голова большая. Вот и весь “синий” день. Прочие его происшествия и упоминать незачем – больно уж малозначительны. * * * Следующий день был “зеленый”. То есть не совсем зеленый, не листвяного цвета, а скорее морской волны – синяк начал густую синеву терять, бледнеть и вроде как подзеленился. В три часа Пелагий вручил брату Клеопе два полтинника. Поплыли. Лодочник передал схиигумену для старца Давида лекарство. Израиль взял, подождал чего-то еще. После тяжело вздохнул и сказал нечто вовсе уж странное, впрямую глядя на рыжего монашка: – Имеяй ухо да слышит кукулус. – Что-что? – переспросил Пелагий, когда старец уковылял прочь. Клеопа пожал плечами. – “Имеяй ухо да слышит” я разобрал – из “Апокалипсиса” это, хоть и не пойму, к чему сказано, а что он в конце присовокупил, не разобрал. “Ку-ку” какое-то. Видно, прав я был про Израиля-то, зря отец эконом меня невежей ругал. Старец-то того. – Он покрутил пальцем у виска. – Ку-ку кукареку. Судя по напряженно сдвинутым бровям, Пелагий придерживался иного мнения, однако спорить не стал, сказал лишь: – Завтра снова поплывем, ладно? – Плавай, пока тятькины рублики не перевелись. Потом был “желтый” день – из зеленого повело кровоподтек в желтизну. В сей день старец изрек так: – Мироварец сими состроит смешение нонфацит. – Опять по-птичьему, – резюмировал брат Клеопа. – Скоро вовсе на говор птах небесных перейдет. Эту нелепицу я запоминать не стану, навру отцу эконому что-нибудь. – Погодите, отче, – встрял Пелагий. – Про мироварца – это, кажется, из книги Иисуса сына Сирахова. “Мироварец” – лекарь, а “смешение” – лекарство, по-ученому микстура. Только вот к чему “нонфацит”, не ведаю. Он несколько раз повторил: “нонфацит”, “нонфацит” и умолк, никаких бесед с лодочником больше не вел. На прощанье сказал: – До завтра. А назавтра лицо Полины Андреевны было уже почти совсем пристойным, лишь немножко отсвечивало бледно-палевым. Того же оттенка был и день – мягко-солнечный, с туманной дымкой. |